Полёт шмеля
Шрифт:
Но что особенно хочет увидеть бывший вице-мэр — это могилу Аллилуевой, жены Сталина. Ее могила в другой, старой части кладбища. Где, между прочим, Чехов, Гоголь, Булгаков. Однако перед их могилами он даже не останавливается. Ищи борзей, нетерпеливо подгоняет он меня, пока я разыскиваю могилу Аллилуевой. Обнаруживает ее он сам. Да вот же: «Аллилуевой — от Сталина!» — восклицает он, указывая на квадратную стелу белого мрамора, в вершине которой высечена женская головка и вскинутая рука. Сверху на стелу надет прозрачный пласмассовый колпак — выглядит диковато, но, видимо, чтобы предохранить камень от разрушения. Я тыщу лет
Он ходит вокруг ощетинившейся колючим кустарником могилы Аллилуевой и не может уйти от нее.
— А что думаешь, — остановившись наконец и подозвав меня, спрашивает он, указывая кивком головы на памятник, — как по-твоему: сама она с собой или все же он ее?
Я в ответ лишь развожу руками. Сама или не сама. Меня это уже давно не волнует. Даже если и не сама. Что это теперь меняет. Когда им отнято столько других жизней.
— По моему мнению, — произносит бывший вице-мэр, — мог убить, вполне. Бабу иногда так и хочется убить. Вот знать бы, что ничего не будет, так и убил бы. Скажи, да?
«Ого-го, — звучит во мне. — Ого-го!»
— Нет, не хочется, — отрицательно качаю я головой.
К могиле Ельцина мы уже не возвращаемся, прямиком направляясь к выходу.
Теперь путь наш лежит на площадь Павелецкого вокзала. Вернее, к той офисной башне, что как-то незаметно для меня выросла на углу площади и Садового, и уже, оказывается, давно, бывший вице-мэр бывал в ней еще до того, как лишиться должности и свободы. Странно, какие у него могут быть тут дела — как равным образом и там, на Большой Ордынке, — когда вся страна, хотя 1 Мая лишь завтра, согласно постановлению правительства уже второй день гуляет майские. Какие-то, судя по всему, весьма неординарные дела.
Ждать его я отъезжаю за угол, на Дубининскую. Выходя на улицу, он по своему обыкновению позвонит мне, и я подам ему машину. Сколько он будет отсутствовать — десять минут, полчаса, час? Надо полагать, больше сегодня мы никуда не поедем. День мало-помалу клонится к вечеру, завтра все же 1 Мая, и у народа ощущение праздника, люди, с которыми он встречается, — тоже народ и тоже, наверно, мечтают расслабиться… Я тянусь к бардачку, открываю и вытаскиваю оттуда свою книжку. Нет лучшего занятия во время таких ожиданий, как вдосталь полистать ее. Что говорить, строка, написанная тобой от руки или набитая на компьютере, и строка, набранная типографским шрифтом, — две разные вещи. Такое ощущение, это не ты сочинил, это кто-то за тебя. Я читаю строфу из одного стихотворения, читаю из другого, из третьего — и меня распирает столь сильным чувством восторга, что неизбежно вспоминается восторг бегающего кругами Пушкина: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Вот что-то подобное рвется и из меня, мне хочется тоже сорваться с места и пуститься нарезать круги: «Ай да Лёнчик, ай да сукин сын!»
Что я и делаю. Вырываю из замка ключ зажигания, вываливаюсь из машины наружу и, захлопнув дверцу, совершаю вдоль машины променад — в одну сторону и в другую. Погодные условия, правда, променаду не благоприятствуют, даже приходится зажимать книжку под мышкой: и до того было не слишком тепло, но откуда-то взялся ветер, принялся сеять дождь. Однако, чтоб остудить голову, погодка самая та.
Я уже собираюсь нырнуть обратно в машину, когда кто-то сзади резким движением выдергивает
— Лёник, так ты поэт?! — то ли неверяще, то ли насмешливо вопрошает он.
Надо же! Боялся, вдруг залезет в бардачок, а, можно сказать, сам отдал ему в руки. Какого черта он без звонка.
— Дождь, — говорю я. — Книга бумажная. Испортите книгу.
— О! — восклицает он. — Испорчу! — И протягивает мне книгу: — Бери. Поэт, оказывается. Надо же! А Дуська дома тоже с какой-то книжкой бегает, гляжу сейчас — вроде похожа, так это у нее не твоя ли?
Вот когда я возношу благодарение небу, что с такой тщательностью исполнял надпись на экземпляре для Евдокии — угадать из нее о наших отношениях невозможно.
— Возможно, моя, — коротко отвечаю я, с демонстративностью принимаясь вытирать мокрую обложку ладонью. Посещение полированной башни, похоже, прошло даже успешней, чем офиса на Большой Ордынке: лицо бывшего вице-мэра уже не исполнено довольства, а прямо-таки сияет им… — Что дальше? Куда едем? — спрашиваю я.
— Разговор у меня к тебе, Лёник, есть, — говорит бывший вице-мэр. — Тем более что ты поэт. Ты как поэт меня поймешь. Давай сядем в машину.
Я направляюсь к задней дверце правого борта, чтобы открыть ее, как он требовал все это время, но бывший вице-мэр машет мне рукой, чтобы я не делал этого. Ступает к передней дверце и, взявшись за ручку, самолично тянет дверь на себя. Самолично! После чего принимается забираться внутрь. На переднее сиденье, рядом со мной!
Сев в машину, я прежде всего тянусь к бардачку, достаю оттуда мягкую фланельку, снова с демонстративностью обтираю ею намокшую книгу и отправляю фланельку обратно в бардачок, а книгу кладу на приборную доску над рулем. Прятать ее нет больше необходимости.
Бывший вице-мэр терпеливо сидит рядом, ждет, когда я успокоюсь. Мне неприятно, что он спокоен, а я суечусь. Но момент настает — и я разворачиваюсь на сиденье, обращаюсь к бывшему вице-мэру лицом.
— Девочек, Лёник, нужно организовать, — с тем же спокойствием, с каким ждал, когда я буду готов внимать ему, роняет бывший вице-мэр. — Первое мая завтра. Да и вообще. У меня ключик от одной дачки есть, воспользуемся.
Я продолжаю глядеть на него и чувствую, как меняется мой взгляд. Чего-чего, а такого я не ожидал. Никак не ожидал, никак!
— Что ты так на меня смотришь — как на новые ворота?! — спокойствие, наконец, оставляет бывшего мэра, он взрывается — вот такой, брызжущий яростью, он более подобен себе. — Я, чтоб ты знал, три года за колючкой сидел, я по пизде соскучился! Чтоб оторваться, по полной!.. С женой разве получишь что надо?! Девочки нужны, девочки! И желательно не проститутки эти, а такие, бляди. Вольного поведения.
— И вы, значит, считаете, я могу их вам обеспечить?
— А чего нет? — он то ли удивляется, то ли возмущается, а может, все вместе. — У вас, у поэтов, там таких — пруд пруди. Нет, что ли? Я знаю!
— Может, вы считаете, я еще и должен обеспечить вас девочками?
— А чего нет? — повторяет он. — Ты у меня работаешь! Поэт ты или кто. Я тебе деньги плачу. Не можешь блядей, давай этих, прости господи. Объявлений вокруг сколько! В любой газете. И тебе обломится, плачу за обоих.
Меня сносит с тормозов. Когда со мной это случается, возврата назад нет, я слетаю — и под откос.