Полёт шмеля
Шрифт:
— Балуешь? — с укоризной произнесла Вета. — Папа добрый.
— Точно, — подтвердил Лёнчик. — Не то что мама.
— О-ой, вы смотрите! Мама злодейка! — Вета не приняла его шутки. — Злодейка, между прочим, все устроила, чтобы кое-кто мог как следует встретиться с другом.
— Я же пошутил, — пошел на попятный Лёнчик.
— Вот не надо так шутить — с назидательностью произнесла Вета. — Вообще я страшно удивлена, как вы с этим Викой дружили! Вы такие разные. У вас же никаких общих интересов!
— Раньше были.
— А сейчас?
— Да нет, какие сейчас. Ты же видишь.
— А зачем
Лёнчик не знал, как ответить. Чтобы коротко, в двух словах, но ясно и внятно.
— Ну как… — протянул он. — Все-таки старый друг. Неудобно не встретиться.
Все это время, возвращаясь от метро, он думал: сказать ей о Вике и «органах», не сказать. Следовало, конечно, сказать. Но стоило ли сейчас, когда она только что отдала ему три самиздатовские рукописи? Как-нибудь потом, позднее, решил он, подходя к дому. Однако тут, когда заговорила о Вике, Лёнчик не смог удержаться от упрека.
— Зачем ты дала ему самиздат? — сказал он. — Ты же видела, что я не хотел давать.
— Подумаешь, не хотел, — отозвалась Вета. — Человеку больше негде взять такую литературу, как не дать? А почему ты, кстати, не хотел давать?
— Да потому, — нет, Лёнчик не собирался открываться ей сейчас. — Я его, нынешнего, не знаю, — нашелся он.
— Что значит «не знаю»? — От Веты так просто было не отделаться. — В смысле, ты не можешь за него поручиться? Но тогда нужно было меня заранее предупредить!
Наверное, было нужно, отозвалось в Лёнчике. Но на этот раз он промолчал. Зря он выпустил из себя свой упрек. Не должен был.
— Я думала — почему же не дать, — не дождавшись его ответа, продолжила Вета. — Раз он твой друг… Ты ведь говорил, у него отец еврей?
— Еврей. В Израиле, — подтвердил Лёнчик.
— Тем более в Израиле! — воскликнула Вета. — А евреи сейчас все критически настроены, кого ни возьми. Если еврей — то безопасно.
Не оставалось ничего другого, как согласиться с ней. Иначе их разговору не было бы конца.
— Да конечно. Безопасно, — сказал он. — Я просто хотел, чтобы на будущее… В будущем ты все же со мной советуйся.
— Договорились, — с видом покорной жены ответила ему Вета.
Она закончила приводить комнату в порядок, и сын был ее материнской властью взят из рук Лёнчика и отправлен обратно в манеж.
— Делу — время, потехе — час, — посмеиваясь, возгласила она. — Будем мыться-стричься-бриться.
Лёнчик обнял Вету и тесно прижал к себе. О, он жутко любил ее, жутко, жутко, он теперь точно знал это.
— Рано ему еще стричься-бриться! — произнес он, вдыхая ее ясный молочный запах и чувствуя, как стискиваются зубы.
— Рано? — пропела-просмеялась Вета, с ловкостью выворачиваясь из его рук. — Тогда только мыться. Иди готовь ванночку, будем купать, пора уже спать твоему сыну.
Перед тем как уйти из института, по пути к раздевалке Лёнчик остановился в коридоре возле доски, на которой вывешивались публикации студентов и сотрудников института. Пробежался глазами по прикнопленным к ней газетно-журнальным вырезкам — и, наверно, впервые не испытал ощущения уязвленности, что за все время учебы в институте ему не довелось появиться на этой доске ни разу. Теперь эта доска, можно сказать, не
Одевшись в раздевалке и выйдя на крыльцо, Лёнчик снова остановился. День стоял пронзительно-солнечный, небо слепило сияющей синевой, напоенный истаивающей снежной влагой жарко-прохладный воздух, казалось, имел крепость спирта. Снег в сквере перед зданием института почти сошел, и стоящий посередине его памятник Герцену словно подрос в вышину, снова был центром двора, его организующей точкой, символом этого места. Чудесный, восхитительный, несказанный был день. Лёнчик давно не помнил такого дня. В нем все пело. Когда-то, без малого пять лет назад, сдав вступительные экзамены, он томился около памятника ожиданием — примут, не примут, — и вот институт подходил к концу, было ощущение — стоял не на институтском крыльце, а в преддверии новой, полной свободы бесподобной жизни, осталось лишь распахнуть эту дверь, перед которой стоял.
К крыльцу мягко-плывущей стариковской походкой подошел читавший у Лёнчика прошлый год спецкурс по Достоевскому участник Гражданской войны, выпускник Института красной профессуры Валерий Яковлевич Кирпотин. Все студенты для него были, кажется, на одно лицо, но Лёнчик с ним раза два спорил, чему Кирпотин странным образом оказался рад и после того стал отличать Лёнчика от других.
— Жизнь прекрасна? — с улыбкой спросил он еще снизу, прежде чем Лёнчик успел с ним поздороваться.
— Да так, ничего себе, — отозвался Лёнчик, спускаясь с крыльца и здороваясь.
— Жизнь разная, — словно не удовлетворившись его ответом, все так же с улыбкой проговорил Кирпотин. — Но в такой день кажется, что она прекрасна.
— Да, день что надо, — подтвердил Лёнчик. Он подождал у крыльца, не продолжит ли профессор этот разговор, но Кирпотин, ступив на крыльцо, последовал своим путем дальше, и Лёнчик двинулся вдоль пробуждающегося от зимы сквера к воротам глядящей на бульвар чугунной ограды.
Таксофонная будка сразу за воротами на углу желтого флигеля, где размещалась приемная комиссия и Высшие литературные курсы, была свободна. Лёнчик достал из кармана пальто приготовленную двухкопеечную монету, зашел в будку и, опустив двушку в прорезь автомата, набрал номер Викиного телефона в гостинице. Точное время, когда освободится, Лёнчик не знал, и они договорились с Викой, что, как освободится, звонит ему по телефону, а Вика будет сидеть в номере и ждать его звонка.
Вика ждал.
— Привет, спускаюсь на улицу, встречаемся у входа в гостиницу, — объявил он.
— Да мне еще нужно дойти, — сказал Лёнчик. — Минут через пять-семь.
— Спускаюсь-спускаюсь, — не стал его слушать Вика. Он словно измучился ожиданием, и ему не терпелось встретиться как можно скорее.
В руках он, когда встретились, держал свернутые в тугую трубку самиздатовские машинописи.
В Лёнчике тотчас все воспротестовало против такого варварства. Обращаться так с тонкой папиросной бумагой!