Полёт шмеля
Шрифт:
Сказать, что я отдаю дочери выброшенные банкоматом тысячные с легким сердцем, будет неверным. И когда она с деловым и удовлетворенным видом прячет деньги в свою сумочку, из меня вырывается:
— Должен тебя предупредить: это в последний раз. Рассчитывай на себя. Зарабатывай.
— Да, пап, в последний, — легко соглашается со мной дочь. — Думаешь, мне самой приятно просить у тебя? — Мгновенная и вместе с тем отчетливая пауза рассекает ее речь. — Но у меня такие жуткие полгода были, пап! Я так была влюблена! Пап, я голову потеряла! А он такой жлоб оказался! Это что-то невероятное, пап! Я до сих пор в трансе!
Я не проникаюсь ее признанием. С чего вдруг ей так откровенничать со мной? Только для того, чтобы подготовить почву для будущих обращений, подобных нынешнему.
— Ладно, тебе ведь, я понимаю,
— Да, надо идти, — подтверждает дочь. Извиняясь улыбкой ну совершенно искренней. — К сожалению, — добавляет она.
Она уходит в сторону Лубянской площади — быстрым, исполненным молодой энергии шагом, — не оглядываясь, как отрезая меня, хотя, конечно, и знает, что я смотрю ей вслед. Я смотрю ей вслед едва не с полминуты — нет, не оглядывается. Я поворачиваюсь и медленным, в отличие от нее, волочащимся шагом влеку себя в сторону Кремля. До места очередной встречи мне подать рукой — десять минут неспешного хода, но по времени до встречи — без малого час, и как мне убить этот час? Погода между тем — второй день черемуховые холода, а я что-то промахнулся с одеждой, в моей легкой курточке хорошо в машине, но особо не погуляешь. Придется, видимо, снова куда-нибудь заходить. Сподвигнуть себя еще на одну чашечку кофе. Но, Боже мой, что за тоска — сидеть и пить кофе в одиночестве!
«Дрова» называется заведение, в которое я намереваюсь зайти. Но, оказывается, заходить мне в него хочется еще меньше, чем коротать время до встречи на улице. Я осознаю это, остановившись перед дверью, что ведет в царство наколотых деревянных чурок. Я стою, стою перед дверью, однако же так и не открываю ее.
В какой-то момент этого топтания на крыльце я ловлю себя на том, что в ушах у меня звучит церковный хор. Странно. Это что, в «Дровах» церковная музыка? Я наконец приоткрываю входную дверь — услышать, станет ли пение громче, но нет, пение хора громче не становится: «Дрова» обдают меня выжидательной тишиной, приглашающей согласно объявлению на окне отведать пятьдесят пять блюд за шестьсот рублей.
Я закрываю дверь, соступаю с крыльца на тротуар — и до меня доходит, откуда доносится церковное пение. Ближе к Красной площади, следующим зданием, слегка выступая из общего порядка домов, неопознанный мной с первого взгляда, стоит восстановленный в девяностые годы храм Казанской иконы Божьей матери. И видимо, там идет служба, внутри установлены микрофоны и звук подается на вынесенные наружу динамики.
Царство наколотых деревянных чурок вмиг исчезает из моего сознания, ноги сами собой несут меня вперед, и вот я уже поднимаюсь по высокому гранитному крыльцу. Вот где я проведу время, оставшееся до встречи. В последний раз я был в церкви вместе с Евдокией, по пути в «Артистический» ресторан, что в ЦДЛ, мне, помнится, хотелось задержаться там, постоять на службе, но Евдокия так и тащила меня оттуда, и мы ушли.
Народу в храме для его тесного пространства довольно много. Хор смолк — будто специально завлек меня и теперь может передохнуть. Лишь где-то невидимый мне чтец ясной поющей скороговоркой читает на церковно-славянском молитвы. Я оглядываюсь вокруг. Все, похоже, чего-то ждут, некоторые стоят со сложенными на груди крест-накрест руками. Царские врата затворены, завеса задернута. На амвоне перед вратами на высоком, в человеческий рост, витом, желтого металла подсвечнике горит свеча. Из заднего ряда мне плохо видна нижняя часть иконостаса, я принимаюсь, лавируя, протискиваться вперед — и неожиданно для себя оказываюсь в первом ряду. В нескольких шагах от меня, у восточного входа в алтарь, придерживаясь рукой за аналой, профессорского вида, с аккуратно подстриженной и подбритой бородой седоватый священник принимает исповедь. Собственно, уже не принимает, а заканчивает. Исповедник, торжественно одетый в черный костюм с жилеткой молодой человек, склоняет голову, священник накрывает ее епитрахилью (кажется, так называется этот узорно расшитый длинный передник, надетый на шею), произносит над молодым человеком какие-то слова, крестит его через епитрахиль, снимает ее с головы и, указав рукой на крест и черную книжицу Евангелия, лежащие на аналое, отводит взгляд от исповедника, направляя его на людей в церкви. И тотчас, получается так,
В следующее мгновение я снова встречаюсь взглядом со священником. Он смотрит на меня, и в его легкой улыбке я чувствую нечто, что можно назвать ожиданием. «Что?» — вздергивая подбородок, спрашиваю я ответной улыбкой. Движением руки он показывает: подходите. Он приглашает меня на исповедь! Я развожу руками: нет, извините. После чего неожиданно для себя ступаю к нему. Нет, не исповедоваться, я просто хочу объяснить, что я не могу. И никогда прежде, ни разу в жизни не исповедовался и вообще не готов.
— Я не готовился. Не готов, — говорю я.
— Я понимаю, — кивает он мне с улыбкой.
— Я никогда в жизни раньше не исповедовался, — пытаюсь я объяснить ему, и почему, собственно, я ему это объясняю?
— Я вижу, — отвечает он. — Но ведь когда-то же нужно в первый раз.
— Но я не постился. Не молился, — продолжаю я свои сумбурные объяснения. Как будто не могу просто отказаться: нет, и все.
— Ничего-ничего, — говорит он. — В следующий раз и попоститесь, и помолитесь. Вы не стеняйтесь, это просто. Вы ведь не мне будете исповедоваться. Я только свидетель.
— Но исповедоваться-то мне, — отзываюсь я. Понимая задним числом, что таким утверждением как бы признаю свою готовность к исповеди.
— Да грехи наши что, у всех одинаковы, — голос священника поощряет, утешает, в нем ни осужденния, ни укоризны за мое сопротивление. — Имя Господа нашего всуе поминаем. Чужое берем и за воровство не считаем. Плоть свою ублажаем безмерно…
Его слова о воровстве задевают меня. Мне становится от них неуютно.
— Нет, вы знаете, вот чужое, во всяком случае, осознанно, не брал никогда, — говорю я. — Но последние полгода… вы знаете, да, мучает это меня, ситуация была безвыходная, я хотел, чтобы что-то типа гранта, а получилось… обманом зарабатываю…
Я замечаю, что исповедуюсь, когда уже подобно слуге царя Мидаса торчу из этой вырытой с помощью неизвестного мне еще несколько минут назад священника покаянной ямы задом кверху и, заткнувшись в разверстое нутро земли по плечи, выкрикиваю туда свою тайну, будто выхаркиваю из себя некую болезнь. Краем глаза я вижу, что царские врата раскрыты, подсвечник со свечой убран от них, из алтаря вышел другой священник, в руках у него большой кубок, который он держит за ножку (чаша, всплывет во мне его церковное название), он достает что-то изнутри маленькой ложечкой с длинной ручкой, люди со скрещенными на груди руками один за другим подходят к нему, и он осторожным движением вкладывает им в раскрытый рот то, что извлек из чаши. Стоящие по бокам от него с красным куском материи псаломщики вытирают человеку губы, после чего тот целует основание чаши и отходит, а на его место заступает другой. Это, должно быть, и есть причащение, доходит до меня. До слуха моего прорывается пение. Но это теперь поет не хор, а вся церковь. «Тело Христово приимите, Источника бессмертного вкусите», — поет церковь.
Наконец я заканчиваю перечислять свои прегрешения. От внутреннего напряжения, обнаруживаю я, у меня мелко и противно дрожит правая икра, я пытаюсь унять дрожь — напрасно, мне это не удается.
— Все, — говорю я, и слышу, что биение мышцы проникло и в голос — он словно вибрирует. — То есть, конечно, не все, но вот то, что сейчас вспомнилось…
Священник рядом со мной молча кивает головой. Наши склоненные друг к другу головы едва не соприкасаются. Он стоит, молчит и только качает вверх-вниз головой. И так продолжается едва не полминуты. Наконец он поднимает голову, заставляя меня сделать то же, и глядит мне в глаза прямым суровым, совсем не милосердным взглядом.