Полёт шмеля
Шрифт:
— Какое событие отмечаем? — киваю я в сторону ее компании, которая сейчас во все глаза пялится на нас.
— Конец зачетам. Впереди сессия, — произносит она тоном примерной студентки.
— Достойное событие, — отзываюсь я.
— Это все, что ты хочешь мне сказать? — спрашивает она.
Действительно, неужели это все, что я могу сказать ей?
— Познакомься, — указываю я на Костю. — Константин Пенязь, ты о нем знаешь.
— О, очень приятно, — стреляет Евдокия в него глазами. — Много наслышана. А я, — она на мгновение умолкает, подыскивая определение, которое в наибольшей
— А как же, а как же! — Костю подкидывает с его места, он бросается к Евдокии, изготовясь принять ее руку и запечатлеть на ней почтительно-приветственный поцелуй.
Но назвавшаяся моей пассией Евдокия подавать ему руку не собирается.
— Константин, у вас пустая тарелка, — говорит ему Евдокия.
— Да, а что? — оглядывается Костя на стол. — В общем, не совсем пустая.
— Вам бы надо ее пополнить, — как не услышав его, повелевает Евдокия.
Костя в недоумении снова оглядывается на свою тарелку, и до него наконец доходит, что от него требуется.
— Да-да, — восклицает он, — вы, абсолютно правы! Конечно, надо!
Мазнув по мне потрясенным взглядом, Костя улетает к раздаче со своей еще не совсем пустой тарелкой, а Евдокия, проигнорировав выдвинутый мной стул, опускается на Костино место напротив меня. Я гляжу на нее не без восхищения и даже некоторой гордости: о, она будет достойной хозяйкой дела, когда настанет пора принять его на себя. Во всяком случае, «брить лбы» подобно пушкинской Татьяниной родительнице у нее получалось бы отменно.
— Видишь, еще не уехал, — как оправдываясь, киваю я вслед улетевшему Косте.
— А у меня уехал, — тотчас отзывается Евдокия. И умолкает.
Отец уехал, и мы можем встретиться, но я первая тебя не позову, ты должен сам — это означают ее слова и молчание, что следует за ними.
— Безумно сейчас занят, — говорю я. — Делаем вместе, — очередной кивок в сторону раздачи, где сейчас Костя нагружается новой порцией съестного, поясняет, кого я имею в виду, — большую работу, не спим, не едим.
— Не едим? — указывая движением подбородка на тарелку передо мной, иронически вопрошает она.
— Вот потому и тут, — нахожусь я. — Чтобы отъесться вперед на неделю.
— Некогда есть, и позвонить тоже некогда? — смотрит она мне в глаза, и кислинки в ней нет уже и в помине.
— Вот, получается, что-то вроде того, — изрекаю я.
Это, конечно, неправда, я брался за трубку, чтобы набрать ее номер, тысячу и один раз, да я и набирал его — не раз и не два, десятки раз, — но вот набрать до конца — нет, не набрал ни разу. Бывший вице-мэр стоит между ней и мною с того дня прочнее гранитной скалы. Хотя я и надеюсь, что это пока.
Молчание, разверзающееся после моего ответа ей, как пропасть. Шагни — и сверзишься в бездну. И бездна все расширяется, расширяется — с каждым протекающим мгновением берега ее отходят дальше, дальше друг от друга, и все дальше, все дальше относит друг от друга нас.
Евдокия поднимается, так ничего больше и не произнеся. И я тоже молчу, глядя, как она превращается на другой стороне пропасти
Удаляющиеся шаги Евдокии через десяток секунд сменяются приближающимися шагами Кости. Он там на раздаче не столько набирал новую еду, сколько наблюдал за нами.
— Ну, скажу я тебе! — обрушивается он на стул, только что принадлежавший Евдокии. — Я, конечно, предполагал, и все же… выше всяких предположений! Чудо как хороша!
— Без комментариев, Костя, без комментариев! — восклицаю я.
Празднование события, свершившегося в храме Пимена Великого, испорчено. Мне теперь хочется одного: покинуть «Ист буфет» поскорее. И, оставляя зал, глянув напоследок на азартно шумящий зверинец за сдвинутыми столами, на фигурку не оборачивающейся ко мне Евдокии там, я испытываю что-то подобное тому физическому облегчению, что ощущаешь, скинув с плеч груз, который был непомерен для тебя, но избавиться от которого никак не мог.
Появление Бухгалтерши каждый раз подобно урагану. Или тайфуну. Тайфуну — вернее. Ураганам не дают собственных имен, а тайфунам присваивают. Вот и моя бухгалтер не называется у меня кроме как Бухгалтерша. С большой буквы. И другого имени у нее нет. Она Бухгалтерша. Она врывается в мою квартирку разнузданной стихией — большая, толстая, с постоянной миной недовольства на лице, постоянно недовольным голосом, кажется, она не говорит, а орет, даже когда и не повышает голоса.
— Я вам за эти гроши не буду работать, — заявляет-орет она, только войдя и проходя на кухню. — Туда ходи, сюда ходи, везде там сиди, вот сами походили бы посидели! Не сделала вам ничего! — доставая из громадной, какого-то раблезианского размера сумки, в которой носит и деловые бумаги, и продукты из магазина, папку с документами моего фонда, кидает она ее на стол. — Хотите — сами делайте за такую зарплату. Не доверяете еще: копейки со счета не могу взять. Это не оскорбление?!
Вот главная причина ее демарша: она хочет получить доступ к счету. Что за комиссия, Создатель, — необходимость держать бухгалтера, при том, что реального движения финансовых потоков у меня никакого. Но без бухгалтера нельзя, бухгалтер должен быть непременно, отчетность — первое дело, и приходится не просто держать его, но еще и всячески умасливать. За полгода существования фонда это у меня уже третья Бухгалтерша, и все они были одинаковы. Все были недовольны, все орали (даже если и не орали), все хотели получить право собственноручно снимать деньги в банке.
— Как это вы ничего не сделали? — сажусь я к столу и беру с него папку. — Вы уже получили за эту работу деньги авансом.
Бухгалтерша выхватывает папку у меня из рук.
— А вот надо было бы не сделать! Что я, не вижу, что вы за фонд? Какими делами занимаетесь — и мне такие гроши?!
Она получает совсем не гроши, и работы у нее — кот наплакал, все-таки фонд — не торговая компания. Если по-настоящему, ее следовало бы выгнать. Прямо сейчас, без задержки. С первыми двумя я так и сделал. Но именно потому, что я их выгнал, мне не остается ничего другого, как эту терпеть. Выгнав ее, я обрету точно такую же четвертую.