Полёт шмеля
Шрифт:
По выражению лица моего бывшего армейского сослуживца я вижу, что теперь не понятен ему я. Непонятным, впрочем, остаюсь я для него недолго.
— А, ну если хочешь так, — произносит он. Добавляя с интонацией осуждения: — По-интеллигентски. Его я имею в виду, его. Евгения Евграфовича.
— Почему же ему было не привлечь меня? — в такой форме, свойственной всякой неискренности, отвечаю я.
— Да потому что не вижу объяснения, — говорит Жёлудев. Взгляд его колко упирается в меня — это не взгляд, это жало изготовленной для смертельного удара безжалостной
— Это ты хочешь узнать у меня? — Не могу же я рассказать ему о Балерунье. — Странно, почему ты хочешь узнать об этом у меня?
— Положим, не только у тебя. Но и у тебя тоже. — Шпага, приставленная ко мне, все так же морщит мне кожу своим безжалостным жалом, готовая каждое мгновение погрузиться в мою плоть — допусти я только малейшее неверное движение. — Ну?! Что за причина?
— Да уважительная, наверно, причина, — говорю я. Мне не остается ничего другого, кроме как уворачиваться от приставленной шпаги.
В омертвевших глазах Жёлудева появляется живое выражение — его обычное выражение каверзной усмешливости — и передается всему лицу. Я въяве ощущаю, как жало смертельного оружия перестает холодить мне кожу — шпага отнимается от меня, убирается в ножны.
— Да, наверно. Уважительная, — произносит Жёлудев. И змеиный изгиб его улыбки делается круче. — Но Маркушичев при том утверждает, что не очень-то тебя знает. В смысле, насколько на тебя можно положиться. Что скажешь? Можно на тебя положиться?
Мозг мой лихорадочно работает. Я не понимаю своего бывшего армейского сослуживца. Что он имеет в виду? В чем положиться? В моей так называемой работе для них? Или его беспокоит моя надежность как финансового партнера? Если первое — он не в курсе делишек Евгения Евграфовича и полагает представленный мной доклад вполне реальной работой. Если второе — что, разве он не имел возможности убедиться в моей надежности по благополучно притекшему к ним откату?
— Думаю, ты знаешь, что на меня можно положиться, — отвечаю я в конце концов обтекаемой фразой. До того округло-обтекаемой, что, произнеся ее, испытываю чуть ли не тошноту. Все же мой организм плохо приспособлен ко всякого рода неискренности.
— Да откуда я знаю, — говорит Жёлудев. — Сколько лет прошло! Люди меняются. И чаще всего не в лучшую сторону. А ты исключение?
— Не претендую. — Я замечаю, что кручу в руках свою рюмку, так еще ни разу не пригубив из нее, подношу к губам, но не пьется, и я снова ставлю рюмку на стол. — Но если твое наблюдение верно, какая разница — буду это я или кто-то другой?
— М-мм… — тянет Жёлудев. — Хороший ответ. В логике тебе никогда было не отказать. И у тебя в самом деле есть фонд, а не просто сайт висит в интернете?
— Ну а проживи сейчас на одно поэтическое творчество. — Я снова, будто помимо воли, избираю для ответа окольный путь — семь верст объезда. — Есть фонд, есть. И сайт, конечно, тоже. Как без сайта.
— Ладно… посмотрел я на тебя. Ничего, Леонид Михайлович, держишь форму, — оценивающе окидывает он меня своим усмешливым взглядом. Похоже, приближается
На пятнадцать — это, конечно, он мне польстил, но и десяточек — тоже недурно.
— Да и ты, Дмитрий Константинович, на свои не тянешь. — Вот когда я наконец могу позволить себе быть совершенно искренним. — Отлично выглядишь. Хоть снова в строй.
— Я и есть в строю. — Он подносит рюмку к губам, делает новый глоток, ставит рюмку на стол рядом с моим и кидает в рот остатки шоколадки. — Только не в том. Из того — вышел по возрасту.
Полминуты спустя мы уже стоим на ногах. Почти непочатая бутылка «Пьера Краузе» семидесятого года остается на столе внизу сиротливо взывать к нам раскупоренным горлышком о своих достоинствах. Я ловлю себя на чувстве горчайшего сожаления, что так и не попробовал этого тысячадолларового коньяка, никогда уже, наверно, не выпадет такой возможности. И неожиданно для себя, как какой-нибудь племянник Рамо, с голодным блеском в глазах кочующий от одного богатого стола к другому, наклоняюсь, беру свою рюмку и разом опрокидываю все ее содержимое в рот. У, какой огонь воспламеняется у меня в пасти, до того ли, чтоб насладиться букетом, погасить бы пожар — вот единственное желание.
Жёлудев рядом смотрит на меня с такой улыбкой — во мне разом вспыхивает воспоминание, как мы сорок лет назад шли строем после собрания обратно на дежурство в техздание. Это точно та самая улыбка, что вызмеивала его губы тогда.
— Коньяк и коньяк, — выдыхаю я, отдышавшись. — Насчет запаха клопов ничего сказать не могу.
Ехидный смешок вырывается из Жёлудева.
— Скажи еще, что лучше нашего «Московского» на свете нет, — говорит он. — Это будет патриотично.
Перед дверью в зал Жёлудев приостанавливается и подает мне руку, что, надо полагать, означает — наше общение здесь, на этом празднестве, завершено:
— Ну, работай. Но учти: я за тобой буду следить. Халтура не пройдет.
В голосе его никакой дружественности, одна отстраненная деловая строгость.
Мы размыкаем наше рукопожатие, готовясь открыть дверь, и тут меня осеняет, что мы не обменялись координатами. Но если он мои с легкостью найдет, то мне его — никак.
— Погоди! — приостанавливаю теперь его я. — А номер твоего телефона?
Фирменная каверзная улыбка Жёлудева изгибает ему губы удалой змейкой.
— Да не нужно тебе, — роняет он.
— Ты что, знаком с ним? — с затаенной уязвленностью возбужденно спрашивает меня Гремучина, когда я возвращаюсь к столику.
— С Митяем-то? — небрежно отзываюсь я. Специально, чтобы поддразнить ее. Ну нельзя же с такой завистливостью заглядывать в чужую тарелку.
— Ну да… — она спотыкается, не решаясь назвать его так, как я. — С Жёлудевым.
— Знаком, — коротко подтверждаю я.
— Ого у тебя знакомства, — ревниво произносит Гремучина. — Да Женька рядом с ним — мальчик на побегушках.