Полёт шмеля
Шрифт:
А впрочем, что она там такое особенное может устроить, говорю я себе, уже оказавшись на улице. Ну, скажет Берминову о Евдокии. Ну, скажет он Балерунье. И что? Все происки врагов, милая моя Лиз, просто я не захотел платить шантажистке…
Так, успокоив себя, я добираюсь до своего корыта, оставленного в одном из сретенских переулков, и качу на Мясницкую в турфирму. Май уже совсем на носу, до нашего путешествия с Балеруньей — месяц, и пора, наконец, выкупить путевку. Лиз, мы с тобой едем в Бразилию! Лиз, мне ужасно жалко этих безумных
Выйдя из агентства, я звоню Балерунье и сообщаю ей, где был и что сделал. Дело в шляпе, повторяю я почему-то это пыльное выражение несколько раз, пока мы говорим.
— Все? В шляпе? — ликующе переспрашивает меня Балерунья. — Приезжай тогда. Хочу посмотреть. Никогда еще не держала в руках билет до Бразилии.
Видеться сегодня с Балеруньей — это не входило в мои планы. Я намеревался отправиться к себе в берлогу обратно на диван. Я уже даже предвкушал, как снова растянусь на нем. Однако отказывать Балерунье? Это невозможно.
Балерунья принимает меня в гостиной. Как в тот дождливый зимний день в конце прошлого года, когда я приехал к ней после разрыва с Савёлом. И, как тогда, она в том же красном шелковом китайском халате с черными драконами, из пастей которых между полами то и дело маняще выскакивает ее мускулистая ножка. Чем дольше длится наше встреча, тем отчетливее я осознаю, что Али-Баба сегодня будет допущен до сокровищ волшебной пещеры. Ему даже не нужно говорить «сезам» — входной камень и без того отвален.
А когда карманы мои уже отягощены сокровищами до того — больше не влезет и жемчужинки, она, как обычно, принимается меня выпроваживать.
— Я люблю просыпаться одна, — говорит она. — Ты же знаешь. — И сдабривает свою жестокость легким смешком: — Девушка привыкла начинать утро без свидетелей.
Интересно, а как мы будем начинать утро, путешествуя по Бразилии? Номер у нас будет один.
Впрочем, родившись, вопрос этот тотчас и умирает во мне. Русская поговорка гласит: утро вечера мудренее. Доживем вот до утра. В смысле, до Бразилии.
— Что, надеюсь, ничего не помешает нашему путешествию в Бразилию, — говорю я, уже одетый, стоя на пороге ее квартиры — как бы итожа нашу нынешнюю встречу.
— Что нам может помешать?! — восклицает она. И, сжав перед собой руки в кулаки, несколько раз быстро ударяет ими один о другой. — Хочу скорее быть с тобою в Бразилии! Прямо изнемогаю, как хочу!
18
Лёнчик возвращался из магазина, и в мозгу стучало: зачем он его позвал домой, зачем позвал! Но как было не пригласить домой Вику? Невозможно не пригласить. Не познакомить с Ветой, не показать сына… Невозможно!
Вернуться домой до появления Вики он не успел — Вика был уже там. «Привет! — обнялись они. — Привет!» — словно были необыкновенно рады друг другу; впрочем, и в
Вета приняла у Лёнчика авоську, оценила взглядом ее содержимое и одобрительно щелкнула пальцем по кувшинообразной бутылке-фьяске болгарского вина «Гамза».
— Вот это хорошо. А то твой товарищ знаешь что принес?
— Что? — принимаясь раздеваться, спросил Лёнчик.
— Спирт медицинский, — опередив Вету, горделиво отозвался Вика. — Что может быть лучше? Как нам завещал Сережка Есенин?
— Положим, Есенин завещал нам не это, — сказал Лёнчик.
— И не надо называть его «Сережка», — добавила Вета. — Есенин — большой русский поэт, а никто из нас на брудершафт с ним не пил.
— Больше Мандельштама? — с такой интонацией, как бы Вета была за него особо ответственна, вопросил Вика.
— Не надо сравнивать, — отрезала Вета. — Поэты — не монеты, чтобы определять их величину по номиналу на решке.
Лёнчик, нагнувшись, расшнуровывал ботинки. Вика произнес «Мандельштама», и пальцы у Лёнчика замерли, его всего внутри сотрясло — будто ударило током.
— Ты читал Мандельштама? — не выпрямляясь, снизу вверх воззрился он на Вику.
По лицу у Вики пробежала улыбка. Словно бы некоего тайного довольства.
— А вот, — указал он на Вету. — Просвещает. «Мы живем, под собою не чуя страны».
— Да, — кивнула Вета. — Я тут, пока ты гуляешь, Вику развлекаю. Вика, только ты ушел, почти сразу и объявился.
— Да, целых уже полчаса у вас кукую, — подтвердил Вика.
То, чего Лёнчик боялся, не решаясь признаться в том самому себе, произошло. Если бы он был дома, он бы не позволил Вете вытаскивать Мандельштама. Оставалось надеяться, что Вета не раскинула перед Викой веером остальной самиздат.
Однако едва они вошли к себе в комнату, Лёнчик увидел: его упование на Ветину трезвость было напрасным. На венском стуле, стоявшем перед тахтой, на которой они с Ветой расстилали на ночь свою постель, лежала целая горка самиздата. Здесь был и Гроссман, отрывок из его арестованного романа, и «Хроника текущих событий» на папиросной бумаге, стенограмма суда над Бродским, и Гумилев, и много чего еще.
За стеной, в соседней комнате раздался плач сына.
— Я сейчас, — бросила Вета, стремительно направляясь в соседнюю комнату.
Сыну скоро должен был исполниться год, недавно он пошел, но то и дело еще падал и иногда ударялся головой так, что некий невидимый кулак ударял под дых и тебя. Возможно, именно подобным образом приложился он к полу и сейчас. С ним там в другой комнате была Ветина мать, и бросаться туда не было никакой необходимости, но Лёнчик и сам едва удержался, чтобы не рвануть вместе с Ветой.