Полежаевские мужички
Шрифт:
— Мы тут без жеребьевки решили: твоя подача, — объявил Алик великодушно.
Вовка вышел за бровку, подбросил мяч для удара и — давно не бывало такого — забил его в сетку.
— Опомниться не дали, — сказал он, оправдываясь. — Знаете, как запышкался!
— Пусть перебьет, — разрешил Алик.
Но и второй удар оказался неточным: мяч улетел в аут.
Игра что-то не клеилась. Как ни подбадривал Алик ребят, азарта не было, будто людей согнали на площадку из-под палки. Да и сам Алик, хоть и шумел больше всех, часто мазал, отчего злился и бросался на партнеров, как цепная собака:
— Ты
— Ну куда, куда? Не видишь, я у сетки стою?..
— Ты чего подправлять суешься? Я бы и тут взял…
— Опять столбом торчишь? Принимай!..
Счет так и не довели до победного.
И вообще лучше было бы кончить еще раньше. А то с Заречной Медведицы подоспели взрослые парни. «Мы, — говорят, — и не знали, что Геннадий Иванович в Березовке. Ну не в бильярд, так в волейбол поиграем». Вовка и возразить не успел. Началась такая потеха, что глаза бы не смотрели на волейбольную площадку. Вовка было уселся судить. А зареченцы играть-то как следует не умеют. Тузят мяч, будто боксерскую грушу, и сами же над собой хохочут. Их счет и не интересовал. Били по мячу, как в драке. Он звенел и взмывал выше деревьев. А они, как дурачки, и рады.
Вовка уж хотел улизнуть с мячом в клуб. Да в окно не полезешь. Придется, видно, терпеть, пока зареченцы не устанут. А они совсем обнаглели: видят, что у Вовки защитника, Геннадия Ивановича, нет, и творят чего вздумается.
Алик вздыхал и шепотом давал Вовке советы:
— Володя, ты прекрати игру. Они же мяч порвут.
А как прекратишь?
— Ты объяви: мол, хватит, товарищи, наигрались.
Держи карман шире: так они и послушают. Сегодня он для них не начальник. Еще на него же и нажалуются потом: скажут, мяч утащил раньше времени. Пойдут расспросы: что да чего? Вот все и раскроется.
Нет уж, сам себе Вовка не враг.
Пусть зареченцы наиграются вволю.
Мяч у них залетал то в огород, то в крапиву. Вовке же приходилось и бегать за ним, обслуживать ретивую бестолковщину. Ничего не поделаешь: назвался груздем — полезай в кузов. Для тех случаев, когда мяч закатывался в крапиву, у Вовки был припасен кол. Но и с колом он обстрекался так, что ноги усыпало волдырями. Крапива-то разрослась, как лес, — никаким колом мяча не достанешь.
Вовка все же решил перехитрить зареченцев. В очередной раз, когда ему снова выпало забраться в жгучие заросли, он подходил к крапиве и с одной стороны и с другой, елозил колом по зелени и туда и сюда, а сам все норовил затолкать мяч под бревна, которые были штабелем сложены у огорода. Вот уж настрадался-то: всего изожгло, руки и те пупырьками подернуло, как чирьями.
— Что, не можешь найти? — крикнули зареченцы в нетерпении.
— Не-е…
И вся площадка с гоготом сорвалась с места. Такой оравой иголку в стогу сена найдут, не только мяч. Да человек пять в сапогах были, для них и крапива не крапива.
— Вот же он, под бревно укатился…
Выпинали. А на ногу одному попало, всем охота попробовать, как мяч взмывает в небо. Вовка, будто вратарь, самозабвенно бросался на спасение мяча. Да где там… Одному с двенадцатью не совладать. Только разгорячил зареченцев. В футбол-то они играли лучше, чем в волейбол.
Но
Парни освобожденно захохотали: им надоела игра.
Алик подскочил к Вовке.
— Я же тебя предупреждал! — возмущался он. — Ты меня не послушал.
Но Вовке-то не легче было от этих предупреждений.
Алик покрутился, покрутился вокруг него и шепнул:
— Вон тот порвал, кудреватый.
— Колька Попов?
— Да тише ты! Я не знаю, Колька не Колька, а говорю тебе — кудреватый. Ну, я пошел, до свидания. — Алик быстрым шагом скрылся за углом клуба.
А остальные ребята уже давно разошлись по домам: чего дожидаться, когда зареченцы и близко к волейбольной площадке не подпускают…
Вовка еле сдерживал себя, стоял куксился.
— Да не горюй, Вовка, — сказали зареченцы. — Покрышка цела, а камера стоит копейки. Не вечным же он и был, твой мяч. Когда-нибудь да порвался бы.
Если б знали они, что «когда-нибудь» Вовку вполне устраивало, а вот «сегодня» — нет!
Зареченцы двинулись шумной ватагой вдоль Полежаева. И частушки еще запели:
На дворе барана режут,
Я баранины хочу.
Если осенью не женят,
Печку к черту сворочу!
Вовка расшнуровал покрышку, достал камеру: надеялся, что можно будет заклеить. Где там! По всей длине разъехалась — только выбросить.
Не сознавая, зачем он это делает, Вовка набил в покрышку травы, листьев, тряпок, и она опять приобрела форму мяча.
На улице уже стемнело. А в клубе, когда Вовка перевалился через подоконник, было хоть глаза выколи. Вовка на ощупь пробрался к шкафу.
И вот ведь верно говорят, что беда не ходит одна. Дверка у Вовки выскользнула из рук и грохнулась на пол. Вовка по дребезжащему звону понял, что она если и не раскололась сверху донизу, то пустила широкую щель. В потемках-то и не разглядишь, где да что. Вовка сунул мяч на нижнюю полку, прислонил дверь к шкафу — и дай бог ноги. Даже не вспомнил, закрыл ли окно.
На следующий день Вовку разыскала Шура Лешукова:
— Тебе от Геннадия Ивановича привет.
Вовка сидел на кровати набычившись. Тело у него зудело от волдырей, и он расскреб их до крови.
— Да что это с тобой? — испугалась Шура. — Ты же весь в расчесах.
— Вчера в крапиву упал, — поразмыслив, соврал Вовка и не посмел взглянуть Шуре в глаза.
— Так хоть бы вазелином намазался. — Она кинулась по избе искать вазелин и нашла что-то в комнате Геннадия Ивановича, в которой ориентировалась не хуже, чем у себя дома.
— Ну-ка, давай подними штанину!
Шура намазала Вовкины ноги, и боль сразу смягчилась. На Вовку накатывалась волна раскаяния. Он лежал как маленький, и ему хотелось расплакаться. Если бы Шура не заговорила первой, то, наверно бы, Вовка не удержался и рассказал про вчерашний вечер.