Полночь в саду добра и зла

Берендт Джон

Зейлер открыл дверь, и Уга, нетерпеливо натягивая поводок, повел процессию сначала к лифту, а потом к выходу на улицу.

На стоянке Санфордского стадиона Зейлер водрузил собаку на крышу фургона с номерным знаком UGA IV. Посаженный на трон пес с величественным видом принимал поклонение своих обожателей. Тысячи зрителей махали псу руками, кричали приветствия, а стоявшие поближе трепали его по холке и снимали на пленку. Уга с удовольствием подставлял голову и лизал все руки, до которых мог дотянуться.

Незадолго до начала игры Зейлер снял собаку с трона и повел к открытому краю U-образного стадиона, где они постояли перед тремя могильными плитами.

То было семейное мемориальное кладбище Уги. У каждой могилы лежали охапки цветов, и на каждой красовались эпитафии:

УГА. Непобедимый, неукротимый. Шесть кубков. «Чертовски хороший пес» (1956–1967).

УГА II. Пять кубков. «Неплохо для собаки» (1968–1972).

УГА III. Непобедимый, неукротимый, несравненный неотразимый. Национальный чемпионат колледжей по футболу 1980 года. «Какова псина!»

В конце стадиона собралась толпа. Болельщики пришли забрать Угу у владельца, чтобы посадить собаку в ее официальную резиденцию, похожую на большой пожарный гидрант на колесах. Внутри этого сооружения имелся кондиционер – климат Джорджии не очень подходит для чистопородного английского бульдога. Гидрант вывезли на середину поля для церемонии открытия матча. Перед первым ударом по мячу Уга выпрыгнул из «конуры» и потрусил к боковой линии. По трибунам прокатился восторженный рев: «Отличный пес! Отличный пес! Отличный пес! Ура! Ура! Ура!»

Вечером того же дня я позвонил Уильямсу и рассказал ему о своем разговоре с Зейлером.

– Похоже, он приготовил для процесса какое-то, новое секретное оружие, – сказал я.

– Это можно предположить по тем счетам, которые он выставляет. Что вы о нем думаете?

– Умен, энергичен и заинтересован вашим делом.

– М-м-м-м, – промычал Уильямс неопределенно, – и деньгами, которые он на нем делает.

Я услышал на другом конце провода позвякивание кубиков льда в стакане.

– Вы хотите, чтобы я рассказал вам, что он нашел?!

– Нет, не особенно. Но поведайте мне – не подумайте, правда, что это меня действительно интересует кто выиграл сегодняшний матч?

– Джорджия. Девятнадцать – семь.

– Это хорошо. Зейлер будет в прекрасном расположении духа. Все это совершеннейшее детство. Когда Джорджия проигрывает, он становится совершенно невменяемым. Это настолько выбивает его из колеи, что он несколько дней не может работать.

– В таком случае, он будет защищать вас с удвоенной энергией, счет весьма крупный.

– Надеюсь, это была не слишком большая победа, а то Сонни захочет расслабиться на процессе.

– Нет, игра была не из важных, – успокоил я Уильямса.

– Чудесно, – проговорил Уильямс. – Очень не хочется, чтобы он отвлекался и витал в облаках. Он должен быть свежим и бодрым. Да, это сработает. – Уильямс замолчал. В стакане звякнули кубики льда. – Да, это должно очень хорошо сработать.

Глава XXI

ЗАМЕТКИ С ПРОЦЕССА

Уильямсу снова не повезло с жюри. Шесть мужчин, шесть женщин; семь черных, пять белых. Когда судья Оливер предложил им явиться назавтра в суд с достаточным запасом одежды для двухнедельного пребывания в Саванне, четыре женщины разразились слезами, а один из мужчин даже подпрыгнул на месте: «Я отказываюсь. Отказываюсь! Я потеряю работу и буду вымещать зло на подсудимом!» Другой мужчина бросился к дверям и, если бы

не два судебных пристава, которые схватили его, попросту сбежал бы. «Можете посадить меня в тюрьму, – кричал он, – но я не стану участвовать в этом деле!» Судья собрал шестерых строптивых присяжных в своей комнате и выслушал их жалобы, после чего еще раз велел им отправляться домой и паковать вещи.

Спенсер Лоутон начал с вызова полицейского фотографа, сержанта Донны Стивенс. Давая показания, Донна демонстрировала залу увеличенные до неправдоподобных размеров снимки. «Это вид дома снаружи… Это холл и перевернутые старинные часы… Это дверь кабинета, через которую видна лежащая на полу жертва… Это пятно крови на ковре…»

Когда она закончила, к допросу приступил Зейлер.

– Вы помните, как фотографировали кошелек и ножку кресла? – спрашивает он.

– Да, – отвечает Стивенс.

– Вы сфотографировали их сразу, как только вошли к кабинет?

– Да, сэр, именно так.

– Делали ли вы повторные снимки после того, как в кабинете побывали детективы и полицейские?

– Да.

Зейлер предъявляет Стивенс две фотографии, на которых кошелек и ножка кресла находятся в разных положениях.

– Меня интересуют перемещения кошелька, – говорит Сонни, приподняв бровь.

Сержант Стивенс признает, что кресло было сдвинуто с места, но отрицает, что кто-то трогал кошелек. Зейлер говорит, что по рисунку ковра видно: кошелек тоже сдвинули с места. Стивенс отвечает, что она ничего такого не видит. Зейлер настаивает.

– Давайте посмотрим на первый снимок и посчитаем вот эти точки на ковре, – предлагает он. – Одна, две, три, четыре… пять… шесть! А здесь? Только две. Правильно?

Сержант Стивенс неохотно признает, что кошелек тоже сдвинули с места.

Зейлер ловит присяжных на крючок своих манер. Он одевается в сшитые на заказ костюмы, носит французские манжеты и начищенные до зеркального блеска дорогие ботинки. Он расхаживает по залу взад и вперед, мечет громы и молнии. Его интонации меняются в диапазоне от любопытства и сарказма до ярости и изумления. По сравнению с ним Лоутон смотрится просто скучно. Выступая, он стоит, как столб, в своем мятом костюме. Ведет он себя застенчиво и неуверенно. Он вздрагивает всякий раз, когда Зейлер громовым голосом восклицает со своего места: «Я протестую! Мистер Лоутон снова давит на свидетеля». Зейлер делает это только для того, чтобы вывести Лоутона из себя и показать присяжным, что окружной прокурор не имеет ни малейшего понятия о судебной процедуре.

В аптеке Клэри Рут вслух интересуется, будет ли процесс таким же колоритным, как предыдущий. Лютер Дриггерс считает, что Уильямс допустил большую ошибку после того, как застрелил Дэнни.

– Ему надо было вывезти тело за город, выдрать ему зубы, растворить их в азотной кислоте, содрать с Дэнни кожу и бросить труп в воду на съедение крабам.

– Зачем такие сложности? – спрашивает Рут. Лютер пожимает плечами.

– Это гораздо лучше, чем оставлять труп в Мерсер-хауз.

– Джим Уильямс мог делать с трупом все, что угодно, но тактику защиты ему следовало бы избрать другую, говорит Квентин Лавджой, аккуратно ставя на стол чашку кофе. Мистер Лавджой – классический образчик ученого – ему за шестьдесят, у него тихий голос и обходительные манеры. Он живет со своей теткой – старой девой – в древнем викторианском доме. – Все эти разговоры о том, что Дэнни Хэнсфорд необузданный жестокий преступник, сущий вздор! Джим Уильямс подрывает доверие к себе, так отзываясь о мальчике.