Полное собрание сочинений. Том 25

Толстой Лев Николаевич

Тоже впечатлніе произвело мое сообщеніе и на счетчиковъ, съ которыми я познакомился: «что-то тутъ очень хорошо и несомннно справедливо, но что-то тутъ очень глупо, такъ глупо, что даже совстно. Совстно какъ то смотрть въ глаза другъ другу, говоря про это».

Такое же впечатлніе произвела эта статья на Редактора газеты, на моего сына, на мою жену, на купца — домовладельца, на самыхъ разнообразныхъ лицъ. «Правда то правда, да ничего изъ этаго не выйдетъ». Кром того, при разговорахъ объ этомъ вс начинали тотчасъ же осуждать другихъ. Говорили: «да у насъ возьмутся и сейчасъ бросятъ. У насъ не думаютъ. о ближнемъ, у насъ только бы самому добыть себ блага жизни. У насъ спячка, у насъ буржуазія тупая» и т. д. И такъ говоря про предполагаемыя причины неудачи, вс бранили другъ друга отчаявшись другъ въ друг и, слдовательно, бранили себя и отчаявались въ самихъ себ.

* № 2.

Нельзя не водить въ участокъ нищихъ, потому что такъ начальство велитъ, и нельзя не

ходить въ церковь, потому что такъ православіе велитъ. Только въ послднее время, а именно въ ныншнемъ году, я встртилъ одного человка, который уже прямо выразилъ мн то, что законъ Евангелія по отношенію къ нищимъ, — да и вообще, — устарлъ и не иметъ силы, и существуетъ другой законъ, замнившій его. Это былъ единственный случай яснаго и логическаго разршенія вопроса, и потому я не могу не отмтить его. До тхъ поръ при бесдахъ съ самыми разнообразными людьми, съ городовыми, священниками, кучерами, профессорами, кухарками, министрами и ихъ женами, съ учеными и неучеными меня, какъ кошемаръ, всегда томила та сознательная неясность, которая существуетъ въ ихъ представленіи о томъ, какимъ образомъ, признавая себя христіанами, обходить самыя простыя, первыя и ясно выраженныя положенія христіанства. Вс мы сыны однаго отца, и надо убивать (у насъ христолюбивое воинство). Самарянинъ — примръ отношенія къ ближнему вражескаго народа. Не судите и не присуждайте , что значитъ присуждать къ наказанію по суду. Сказано: возьмутъ рубаху, отдай кафтанъ. Представленъ примръ блудницы, которую некому осудить, а у насъ суды судами погоняютъ, и считается самымъ почтеннымъ христіанскимъ дломъ судить въ судахъ и при этомъ присягаютъ на евангеліи. Сказано: не клянись вовсе, и насъ всхъ заставляютъ клясться на евангеліи, въ которомъ сказано: не клянись, и цловать то мсто, гд сказано: не клянись. Сказано: если взглянулъ на женщину съ похотью, то согршилъ, и если глазъ соблазняетъ, вырви его, т. е. вырви соблазнъ плоти. Вс театры, вс балы, вс увеселенія, вс галереи картинъ, вс удовольствія въ государственныхъ учрежденіяхъ только тмъ заняты, чтобы усиливать соблазны. Сказано: нищему нельзя отказать, просящему дай. Нищій, голодный, голый — это самъ Христосъ. Ихъ водятъ въ участокъ. Вотъ когда мн случалось наводить людей, исповдующихъ Христа, на эти противорчія, то тутъ происходила та ужасная, похожая на сонныя грезы путаница объясненій, чтобы показать, что [въ] жизни нтъ противорчія. И чмъ учене были люди, тмъ зле путаница. Одинъ только человкъ въ ныншнемъ году разршилъ эту путаницу. Я шелъ въ Боровицкіе ворота. Подъ воротами сидлъ обвязанный по ушамъ тряпкой красной калка нищій. Онъ попросилъ милостыню. Я ползъ въ карманъ за пятакомъ, и пока я доставалъ, вбжалъ сверху въ ворота дворцовый гренадеръ, румяный, красивый, съ черными усиками малый въ тулуп и съ краснымъ околышемъ фуражк. Только что нищій увидалъ его, онъ вскочилъ и заковылялъ что было силы на утекъ отъ гренадера. Гренадеръ за нимъ съ ругательствами. Догналъ и наклалъ въ шею: «Я т проучу — мать твою... Сколько разъ говорено: не велно сидть». Я остановился, подождалъ солдата назадъ. Когда онъ поровнялся, я спросилъ его: грамотенъ ли онъ. Малый удивился, но видитъ — сдая борода, надо отвтить. «Грамотный... А что?» — «Евангеліе читалъ?» — «Читалъ». — «А что тамъ про нищихъ сказано? Сказано: кто голоднаго накормитъ, голаго однетъ, меня накормитъ, меня однетъ». Малый смутился и молчалъ, перебгая глазами на двухъ прохожихъ, остановившихся около меня. Онъ, видимо, былъ въ затрудненіи. Онъ чувствовалъ, что длаетъ то, что должно, что исполнилъ старательно то, за что хвалятъ, и вдругъ его осуждаютъ. Вдругъ глаза его блеснули умнымъ свтомъ, онъ смло и повелительно, по-военному, взглянулъ мн въ глаза. «А воинскій уставъ читалъ?» спросилъ онъ строго. «Нтъ, не читалъ». — «Такъ и не говори». Онъ тряхнулъ головой и молодецки пошелъ къ своему мсту. Въ глазахъ остановившихся прохожихъ я видлъ одобреніе и удовольствіе яснаго разршенія затронутаго было вопроса. «Однако обрзалъ старика», какъ будто сказали себ прохожіе и вполн удовлетворенные пошли каждый за своимъ дломъ. Вотъ эту ясность я нашелъ только одинъ разъ, и то только ныншній годъ.

Мн грустно было за этаго добраго красиваго малаго въ красномъ околыш и казенномъ тулуп. Но разсудочная моя потребность была вполн удовлетворена не по отношенію къ одному этому малому, но по отношенію ко всему тому хаосу словъ и отрывковъ мыслей, которыя я слыхалъ и читалъ годами отъ богослововъ, философовъ, ученыхъ, администраторовъ по этому предмету. Это была искра, которая освтила все предшествующее. Вс эти разсужденія о закон развитія человчества, о божественной сущности и святости единой церкви, о конфликтахъ воли и разума, о судьбахъ народностей, все, все, что я слыхалъ и что мн казалось иногда соннымъ бредомъ, — все это получило для меня ясный смыслъ. Все это перифразами говорило только то, что сказалъ мн этотъ милый малый въ тулупе и красномъ околыш. На мсто евангелія — воинскій уставъ: для разговора — евангеліе, для исполненія — воинскій уставъ. Это я понялъ ныншній годъ.

** № 3.

Ты добрый человкъ. То, что жизнь дтей, женщинъ и сотенъ тысячъ людей губится на фабрикахъ механической, нездоровой 15-ти часовой работой,

мучаетъ тебя, ты страдаешь этимъ, такъ чтожъ? Не покупай конфетъ, рогожъ, бархату; не предъявляй ко взысканію твои рубли на этихъ самыхъ гибнущихъ людей, и совсть твоя будетъ спокойна. Или, если ты все таки покупаешь игрушки, бронзы, бархаты, ты лжешь, что страдаешь за нихъ. Если ты понялъ, что конфеты, которые ты шь, — кровь и слезы людей, ты не будешь ихъ сть. Можетъ быть, ты съшь въ мор и человчьяго мяса, когда придетъ голодъ, ты съшь то, что теб необходимо нужно, чтобы жить, но ты не будешь сть людей для забавы. Дикіе угостили путешественника обдомъ. И обдъ показался ему вкуснымъ. Но онъ узналъ, что для обда убили плннаго и что онъ лъ человчье мясо. Путешественникъ не станетъ больше сть у дикихъ.

Ты говоришь: «безъ меня купятъ бархатъ и бронзы». Это неправда. Безъ тебя, да безъ меня, да безъ третьяго будетъ меньше нужно бронзы. Но даже еслибъ это была и правда, если ты понялъ, что вся твоя роскошь есть слезы и кровь людей, ты не можешь ужъ длать ее».

Но мы любимъ говорить о далекомъ, не упоминая о близкомъ. Намъ кажется, что когда мы заговорили о фабрикахъ, въ которыхъ столько переплетено интересовъ и такъ запутано дло, что насъ не уличатъ. Но улика налицо.

Ты говоришь, что и безъ твоихъ денегъ фабрики пойдутъ. Хорошо. Ну, а твои 10 человкъ прислуги — кто привелъ сюда изъ деревни, чтобы половина изъ нихъ спилась и развратилась и попала въ ночлежные дома и въ дома терпимости?

Ты страдаешь о нищет и разврат, такъ не обращай ихъ своими деньгами въ рабство и не развращай, заставляя одного стоять всю жизнь въ шутовскомъ наряд въ швейцарской, другого во фрак подавать на поднос письмо, третьяго чистить за тобой и выносить твои нечистоты. Какъ только ты сказалъ, что страданіе и развратъ людей мучаетъ тебя, теб нтъ другаго выхода, какъ перестать длать то, что развращаетъ ихъ, — ни покупать не нужно, ни заставлять работать на себя, ни держать прислуги, а самому работать на себя, и самому, и жен, и дочери, и сыну.

Но это тяжело, это мучительно, это будетъ адъ, а не жизнь! Если я буду сама или самъ чистить и варить, я буду несчастенъ, я буду золъ, я буду хуже.

Это все можетъ быть, и жить по человчески не неизбежно необходимо для людей, какъ мы и видимъ это.

Но лгать нельзя, лгать не надобно, и нельзя хорошимъ называть то, что дурно.

Тяжело такъ жить, ничего не покупать для потхи и роскоши, не держать прислуги и все длать самому, можно жить и по старому, и многіе живутъ такъ и долго будутъ жить.

Но пускай такіе люди не говорятъ, что они христіане — Христосъ не знаетъ такихъ. Пускай они не говорятъ, что они образованные люди — образованный человкъ не можетъ состоять въ разврат, пускай не говорятъ, что они гуманные люди — гуманность [не] въ томъ, чтобы пить кровь и слезы людей. Пускай не говорятъ, что они либеральные люди — либеральность — свобода, а они живутъ только насиліемъ. Жить такъ можно, не понимая того, какъ мы живемъ, но понимая и живя такъ, человкъ перестаетъ быть человкомъ, а становится животнымъ, да еще хищнымъ.

** № 4.

Только тотъ хитрый обманъ, который подъ видомъ денегъ установилъ новую и самую жестокую форму рабства, могъ привести насъ къ такому странному положенію.

Вдь то, что происходило въ ту ночь, въ которую я встртилъ 14-л[тнюю] проститутку и въ которую умирала съ голода и съ холода прачка отъ недостатка 60 к., происходитъ каждую ночь въ Москв и во всхъ большихъ городахъ, и каждую ночь въ Москв и во всхъ большихъ городахъ происходить то, что происходить и въ ныншнюю ночь, когда я пишу это. Вь каждомъ номер газетъ есть описаніе великолпнаго освщенія, лакеевъ въ пудр, стоявшихъ неподвижно на всхъ ступеняхъ лстницы, и меню ужина съ чудными французскими названіями, и туалетовъ дамъ, стоившихъ тысячи и тысячи, и рядомъ извстія о замерзшихъ и повсившихся. Въ каждую ночь и въ каждый день ликуютъ рабовладльцы и съ голода мрутъ рабы. И никто не видитъ того, что такъ очевидно, что одно происходить отъ другаго, что т, которые ликуютъ, не только виновны своимъ равнодушіемъ, но прямо виновны въ этихъ несчастіяхъ тмъ, что производятъ ихъ точно такъ же, какъ производили страданія своихъ рабовъ рабовладльцы, заставляя ихъ непосильно работать и недостаточно питая ихъ.

Я помню, мой отецъ, добрый помщикъ, похавъ въ городъ, увидалъ разъ убогаго мужика изъ Ясной поляны Еремку, просящаго милостыню. Онъ пришелъ въ ужасъ, посадилъ съ собой убогаго, вернулся домой, разбранилъ прикащика и веллъ взять его въ дворню, одть и давать мсячину, чтобы не было нищихъ изъ его крпостныхъ. Онъ длалъ это потому, что онъ чувствовалъ, что въ этомъ его обязанность, а чувствовалъ онъ, что это его обязанность потому, что зналъ, что если каждый помщикъ и каждый государственный чиновникъ будетъ такъ заботиться о своихъ крестьянахъ, то не будетъ голодныхъ, и можно спокойно хать въ коляск въ городъ, если же нтъ этаго, то нельзя хать въ коляск въ городъ, а надо прежде устроить Еремку, такъ чтобы онъ не холодалъ и не голодалъ. Теперь же вс т вшающіеся съ голода и умирающіе, намъ кажется, до насъ не касаются, и ихъ нищета, намъ кажется, не можетъ тревожить нашу совсть, и мы спокойно демъ мимо нихъ не только въ городъ по длу, но на гулянье, въ театры, на балы, какъ будто между ихъ и нашей жизнью нтъ никакой связи.