Полоса точного приземления
Шрифт:
Кончилось все это тем, что Главный получил новое назначение, а на его место был выдвинут Вавилов. Это главным образом и выручило Картужного.
– А куда девали вашего Главного?
– поинтересовался Калугин, встретив Терлецкого, которого знал еще по работе в комитете комсомола института, где они оба когда-то учились, правда, на разных факультетах: Калугин на самолетостроительном, а Терлецкий на радиотехническом.
– Выдвинули.
– Вверх или вниз?
– Как тебе сказать… Пожалуй, вбок. Есть такой способ. Кабинет у него теперь по метражу примерно такой же, как был. Секретарша… - Терлецкий сделал обеими руками округлые
– И «Волга» такая же, как была, черная. Только ведает он вопросами, которые… как бы это сказать… которые пощупать нельзя. У них результаты - не металл. И не, скажем, решения, которые потом в металл обратятся… А так: сотрясение воздусей… Понятно?
– Терлецкий для ясности поводил перед собой в пространстве рукой.
Да, Калугину было понятно. Такое выдвижение - вбок - он даже одобрил: «С учетом личности выдвигаемой персоны…» И вообще: хорошо, когда задача может быть решена несколькими способами. Это иногда бывает очень удобно.
…Предварительное заключение готовилось полным ходом.
– В понедельник представим на утверждение, - обещал, отвечая на очередной звонок «сверху», Вавилов.
– Самое позднее, во вторник.
В ясное (все еще упорно ясное!) воскресное утро Литвинов ехал по загородному шоссе. Как всегда в выходной день, движения на дорогах было мало, грузовые машины почти совсем не попадались, да и легковые встречались редко. Ехать было легко и бесхлопотно - ни тебе обгонов, ни разъездов со встречными. Справа по ходу, за невысокими холмами, чувствовалась река - оттуда через открытые боковые стекла слегка тянуло влагой. Негустые рощицы и поляны по обеим сторонам дороги тогда, в середине шестидесятых годов, еще не отступили под натиском строек расширяющегося города (сегодня в этих местах большие жилые массивы).
Ровно работал мотор, шипел под шинами асфальт, казалось бы, все работало на спокойное, умиротворенное настроение. Но на душе у Литвинова было не очень-то спокойно. Он ехал в больницу, навестить залегшего там Шумова.
Вообще говоря, о том, что Шумов собирается в больницу, Литвинов знал и раньше. Но речь поначалу шла об обследовании.
– Медики - люди любопытные, - разъяснял положение дел сам Лев Сергеевич.
– Интересуются, что у меня внутри. Как дети, когда игрушки распатронивают.
Однако уже самые первые шаги предпринятого обследования вызвали в семье Шумова и у его друзей немалое беспокойство. Что-то у него в желудке нашли нехорошее: то ли язву, то ли полип, то ли что-нибудь еще… Толком врачи ничего не говорили («Вот закончим обследование, тогда…»), но явно приучали Шумова к мысли, что, возможно, придется ставить вопрос об операции. И чем туманнее, неопределеннее высказывались служители Эскулапа, тем тревожнее это звучало, - хотя каждому разумному человеку (а Литвинову нравилось считать себя разумным человеком) было ясно, что действительно не могли же врачи произнести что-нибудь более или менее внятное, пока нет результатов обследования.
По дороге Литвинов думал о том, что несладко сейчас должно быть Шумову. Живет он там, бедняга, в своей комфортабельной отдельной палате наедине со всякими вряд ли очень веселыми мыслями, счет времени ведет от одного блистающего именами медицинских светил консилиума до следующего, глотает чуть ли не ежедневно разные кишки - одна другой противнее, подвергается всевозможным
«Да, - подумал Марат, - это, пожалуй, покрепче, чем какой-нибудь случай в воздухе! Там быстрее: раз, раз - и готово! А главное, больше от себя самого зависит; такого пассивного ожидания нет… Это, наверное, закон: человеку не нравится зависеть от судьбы; он хочет зависеть от себя. По крайней мере нормальный, активный человек. Такой, как Лева».
Больница занимала обширную территорию. Литвинов добрых минут пять ехал вдоль ее белой, сложенной из прессованных плит ограды, пока добрался до проходной. Оставив машину на асфальтированной площадке и выстояв короткую очередь в бюро пропусков («Интересно, зачем тут пропускная система? Что здесь - полигон? Или оборонный завод?»), Литвинов направился к корпусу, в котором лежал Шумов.
Больница относилась к категории «литерных». Отдельные, комфортабельные палаты. Мебель, больше похожая на гостиничную, чем на больничную. Внимательный, хорошо оттренированный персонал. Широкий, тоже мало похожий на больничный, выбор блюд, которым, правда, Шумов особенно свободно пользоваться из-за своих желудочных хвороб не мог. Тенистый парк, настолько просторный, что, гуляя по нему и редко встречая людей, трудно было поверить в четырехзначное число больных, одновременно лечащихся в этом медицинском учреждении. Словом, все вокруг должно было вызывать у обитателей больницы одни лишь положительные эмоции.
Все - кроме пустяка: самих приведших их сюда болезней…
Шумов ждал Литвинова на скамейке перед входом в корпус. Пакет с фруктами («3ачем ты это тащил! Тут кормят - дай бог!») оставил в раздевалке и предложил не идти в палату, а лучше отправиться погулять.
Гуляли долго. Вышли к пруду. Потом углубились в парк, дальние уголки которого - где кончался асфальт, скамейки, светильники и прочие приметы цивилизации - были, в сущности, уже не парком, а настоящим лесом. Посидели на каких-то пеньках…
По дороге в больницу Марат с непривычной для него тревожной неуверенностью все возвращался мыслью к тому, как он будет говорить с Шумовым. Строить из себя этакого бодрячка («Пустяки! Чего тут беспокоиться? Заживет само - в лучшем виде!») было - как всякая фальшь - противно, а главное, бессмысленно: не тот Шумов человек, чтобы проглотить такую дешевую наживку. Вывалить на больного друга всю свою тревогу, все беспокойство за него - еще хуже. Таких посетителей за версту подпускать нельзя! Вообще не говорить о хворобах Шумова, обойти совсем эту болевую точку тоже не годится - кто поверит, что данная тема Литвинова не интересует… Так ничего по дороге и не придумалось.
А встретились, увидели друг друга, и разговор - простой и естественный - пошел сам собой. Шумов вел себя в точности так же, как всегда. Ни малейшего налета трагизма в его облике не просматривалось. На вопрос Марата: «Ну, как там твои животные дела, Лева?» - ответил точно, исчерпывающе, но без излишнего многословия, своим обычным, спокойным, деловым тоном - будто говорил о некой научной задаче, достаточно важной, но прямо его, Шумова, не касавшейся, которая в ближайшем будущем должна быть решена и, без сомнения, будет решена… Хотя, конечно, предсказать, какой в итоге получится ответ, пока трудно…