Полоса точного приземления
Шрифт:
– Они со мной завели разговор об операции. Издалека завели. Ну, я им сразу сказал, что в принципе сторонник кардинальных решений. Так что на операцию согласен. Без колебаний согласен… А то все эти пилюли, вливания, втирания… Вот во вторник, послезавтра, будет консилиум - седьмой, я им теперь счет веду. Приедет Богоявленский. Мне кажется, они потому так и волынили, что его ждали - он где-то за границей был, не то в Италии, не то в Испании…
На этом информацию о себе Шумов закончил. Закрыл вопрос.
Гораздо более заинтересованно он заговорил о делах Литвинова:
– Ну, а как там твое «Окно»? Получается?
«Опять
– подумал Марат.
– Что они с Ростопчиным, сговорились, что ли!» - и ответил, небрежно пожав плечами:
– Конечно. Чему там не получаться-то!..
Шумов улыбнулся. В молодые годы он не раз поругивал (по мнению Марата, «пилил») друга за, как он называл, петушиную самоуверенность. Но время шло. Чем дальше, тем яснее становилось, что переделать характер Литвинова - дело безнадежное. К тому же, с другой стороны, жизнь давала все больше подтверждений тому, что для уверенности в себе - петушиной уж там или не петушиной - у Литвинова основания были. И немалые.
…Постепенно Марат убеждался, что Шумов не просто демонстрирует внешнее спокойствие, скрывая переживания, связанные, вероятно, с предстоящей операцией, да и вообще со всей этой невыясненной, может быть, такой грозной, что и подумать страшно, болезнью. Нет, он действительно не углублялся, не позволял себе углубляться в раздумья о ней, а думал о самых разных делах - и об оставленной на время (конечно же, на время!) работе, и о проблемах своих друзей, и о просьбах разных, порой совсем далеких от него людей, которые добирались до него даже в больнице и которым он старался не отказывать в помощи. Шумов оставался Шумовым.
Поговорили об общих знакомых. Как всегда, Шумов высказывал свое мнение о людях в форме коротких, казалось бы, очень частных, не всегда даже сразу понятных замечаний.
Об одном конструкторе сказал!
– У него дома висит портрет Хемингуэя.
– А ты что, был у него?
– Нет, не был. Но уверен: Хемингуэй там есть.
– Откуда ты знаешь?.. И, между прочим, если и есть, что в этом плохого.
– Плохого, конечно, ничего… Хочешь повесить у себя портрет любимого писателя - вешай на здоровье… Вот только немного странно: почему это у всех как на подбор именно он любимый. Ты много видел в знакомых домах портретов Толстого или Чехова? А Бабеля? Паустовского? Бальзака? Голсуорси?.. Нет! Оказывается, все как один, стройными рядами, любят Хемингуэя… И добро бы взаправду любили. А то ведь просто по моде живут. Портрет Хэма - это модно! Это сейчас носят… Черт знает что такое!..
Временами Литвинов почти забывал, что разговор, который они вели с Шумовым, чем-то не совсем обычный. Что тяжкий топор занесен над головой его друга. Нет, обреченностью в поведении Шумова и не пахло.
Простились, когда уже смеркалось.
– Ты во вторник, после консилиума, все-таки позвони мне. Что они скажут.
– Позвоню…
…И вот Литвинов возвращается в город по тому же, теперь уже совсем пустынному шоссе. Редко расставленные, похожие на огромные торшеры дорожные светильники вырывают из темноты круглые тарелки белого асфальта. Изредка мигнет, переключая фары на ближний свет, встречная машина. Днем было не по-осеннему тепло, но после захода солнца похолодало…
«Какие они все-таки разные - жизненные ситуации, в которых проявляется мужество человеческое!» - подумал Марат,
Вокруг Тюленева постепенно начало складываться общественное мнение. Мнение, нельзя
Старожилам летной комнаты стали слегка надоедать его рассказы о том, как воевали он и его друзья - известные асы, фигурировавшие в его изложении как «Саши», «Бори» и «Жоры». Даже сдержанный Федько высказался однажды по поводу устных новелл Тюленева:
– Это для вечера воспоминаний в жэке. А если уж Федько!..
Не улучшила отношения к Тюленеву и его быстро выявившаяся забывчивость - назовем это так - в денежных делах. Одалживал деньги он обычно не без театральности: зазвав очередную жертву за шкаф в раздевалке и глядя ей в глаза, проникновенным голосом произносил:
– Никому другому я бы не сказал, а тебе скажу: очень меня приперло… - После чего следовало краткое изложение неожиданно возникших обстоятельств, повлекших за собой непредвиденные расходы: болезнь жены, отсутствие осенней обуви у дочки, кража бумажника с деньгами у оказавшегося проездом в Москве однополчанина и тому подобное. Каждое из этих обстоятельств, взятое в отдельности, выглядело чрезвычайно убедительно и вызывало желание незамедлительно броситься на помощь попавшему в затруднительное положение человеку. Затем Тюленев скромно называл сумму и либо тут же получал ее, либо, если у его собеседника не было с собой денег или нужная сумма оказывалась достаточно внушительной, ему говорили: «Завтра принесу». И приносили - на этот счет в авиации традиции прочные: товарищу нужно - кровь из носу, а достань!
Но когда приходил назначенный самим Тюленевым срок возвращения долга, он реагировал на это… то есть попросту никак не реагировал. Глядел невинными глазами на выручившего его человека, благо те же авиационные традиции предписывали о долгах по возможности не напоминать: не отдает человек денег, когда обещал, значит, нет у него; будут деньги - отдаст. И, надо сказать, почти всегда так оно и получалось. Во всяком случае, на испытательном аэродроме в лице Тюленева возникло первое исключение из правил.
– Не в тугриках дело. Хрен с ними, - заметил Аскольдов, когда выяснилось, что в своих финансовых контактах с Тюленевым едва ли не все обитатели летной комнаты оказались в одинаковом положении.
– Хорошему человеку я бы и без отдачи дал. От другого тошнит: не люблю, когда из меня дурака делают.
И все же было решено («Суд, посовещавшись на месте…» - сказал по этому поводу Литвинов) пока Тюленева не трогать: «Он у нас недавно; еще ничего не заработал - на одной зарплате сидит. Вот получит первые летные, тогда…»
Но еще не дождавшись первых летных, Тюленев влип в историю, хотя, в общем, довольно мелкую, но тем не менее неприятную.
В одно прекрасное утро его вызвал к себе начальник летно-испытательной базы. Явившись по вызову, Тюленев обнаружил в кабинете, кроме его владельца, еще и главного бухгалтера и старшего метеоролога. Причина, по которой образовался этот несколько неожиданный по составу триумвират, выяснилась незамедлительно.
– Скажите, Митрофан Кондратьевич, это ваша подпись?
– спросил начальник базы, протягивая Тюленеву лист бумаги, оказавшийся при ближайшем рассмотрении актом на списание шести литров спирта, израсходованного тремя днями раньше для ликвидации обледенения винтов на самолете, пилотируемом летчиком-испытателем М. К. Тюленевым, в чем последний и расписался размашистой, украшенной затейливыми завитушками подписью.