Половецкие пляски
Шрифт:
И однажды Лия решила — стыдно быть счастливой, если рядом печалится сестра. И привела в дом знакомца, весельчака балагура — вдруг он понравится Лине. А Лина, в свою очередь, тоже поняла, что негоже купаться в розах, если рядом пропадает душа. И тоже привела в дом знакомца, фантазера и дамского угодника — на случай, если он приглянется Лии. Лия, увидев гостя, возликовала: какой милый у Лины друг! Лина, проболтав с сестриным протеже, нахохотавшись и напившись допьяна, умилилась: какой чудный у сестрицы ухажер! Обе остались довольны.
Легкими пальчиками пробежало по городку время, и внезапно шмякнулась на вековые ступени у пруда скользкой огромной каплей осень. Дети сталкивали в воду растрескавшуюся шелуху состарившегося камня, и раздавались усталые бульки, словно последние и жадные глотки лета. Курбан ворочал темными делами. Однажды за
Курбана — как ножом отрезало. Решили уехать в города большие и настоящие, диковинные и неизведанные. Причем — в разные, чтобы более не допустить такого казуса… Всплакнули на посошок, и прости-прощай. Город провожал их дождем и сонливостью, по станции шлепал пес кудлатой породы, прозванный Марли за обилие свисавших чумазых колтунов.
После у сестер все утряслось. Помыкались там-сям, покочевали, поголодали, но было время и шансы — нашли то, что нужно. Дом, семейство, достаток, любовники, немного шика, горсть серебра. И маленькая романтика — украдкой скучать по родной развалюхе и по единственной улице, завивавшейся спиралью к пустоте городского парка. Ностальгической встречи здесь было не миновать, сестры и не противились. Приехали, вдохнули тесного провинциального воздуха, увиделись… Удивленно оглядели друг друга, ибо каждая ожидала, что у другой все чуть поплоше. Ан нет! Постепенно оттаивали и, взахлеб перебивая одна другую, защебетали. Лия — о себе, Лина — о себе. И вспомнили вдруг, как были неразлучны в юности, и от такого сентиментального прорыва подбородки слегка подрагивали, хотя и стыдно было растекаться в сантиментах. Все-таки теперь они, как ни крути, отрезанные ломтики, чужие…
Прогуливаясь по родным пенатам, они встречали гостей из прошлого. Всех. На единственной улице было не разминуться. Кому-то они еле заметно кивали, с кем-то — цеплялись языками, от кого-то бежали, как ошпаренные. Уже день клонился к закату, и завитушка улицы была пройдена почти до самой вершины, когда они одновременно вскинули веки: перед ними стоял Курбан. Мука и нежность юности. Тот, кто научил обеих порвать паутинку отрочества и распробовать ветер первой страсти. Обе сестры вздрогнули и попятились… Он был с прежними спокойными неподвижными глазами — только прибавилось темноты и мути в них и какой-то смертельной решительности. Будто он — тот самый Варрава, чудом и никчемно спасшийся от распятия, но уже поздоровавшийся со смертью.
Морщины, разумеется… И полосатая безрукавка, обнажающая необычную татуировку: на одном плече — Лия, на другом — Лина. И все. Более ничего не изменилось. Он молчал. «Как делишки?» — спохватилась Лина. «Неважно», — ответил он с неожиданной честностью. «Тебе бы жениться», — хихикнула Лия.
Говорил он тяжело, будто губы липучкой намазал. «Сначала отрежьте руки… одну — Лиечку, другую — Линочку… Тогда можно и жениться…» — прохрипел Курбан. Он был мертвецки пьян. Лия на правах родившейся на десять минут раньше схватила сестру за руку, и по щербатой мостовой застучали модные каблучки. Они бежали, не оглядываясь, словно боялись обратиться в соляные столбы. Больше они не гуляли по родной бандитской колыбельке — городку детства. А Курбан вернулся бродить по парку, нашел там старого бездомного собутыльника и исступленно объяснял ему про женитьбу:
Наутро сестрицы уже порхали от восторга, задумав вместе пуститься в путешествие, посмотреть на мир, да и на семейные гнезда друг дружки, разумеется. Они опять были полны рискованных хмельных замыслов — и опять после встречи с Курбаном. А он тем временем вечно обитал на задворках «Санта-Фэ», ни о чем не мечтая, кроме прежних игр, поглаживая загоревшие плечи с любимыми именами.
Сладкий запах вторых рук
На остывшей осенней лестнице стояла Сильвия в резиновых шлепанцах и говорила что-то о хорошем: я будто бы буду жить у нее, печатать английские рукописи, места много, квартира скучает без новых лиц… Я думала, она врет, но Сильвия улыбалась, зная, что я не прочь осесть в ее маленькой комнате с книгами в каждом углу. Она попала в яблочко, неожиданно пришли в город смурные холода, все карты смешали…
Сильвия переписывалась с обоими полушариями, о ней знавали разные истории. Иностранные родители с капитальцем, но их никто не видел и кошельков их никто не щупал. Они существовали себе в неопределенной части света, а Сильвия жила здесь, в гулкой трехкамерной квартире с комодами, покрытыми морилкой, столетней кофемолкой с отломанной ручкой, с книгами, букетами из роз, елок и кипарисов и с окнами, выходящими на дно канала. Мне нравилось, что вещи здесь доступны, никакой дрожи в пальцах, все диковинки сами идут в руки без ремарок о своей хрупкости. А Сильвия не стоит над душой, она режет на кухне тонкими кружочками картошку, вслушивается в трещание приемника, а пятилетний Марат играет сам с собой в карты и вечно теряет бубновую масть. Я, как пони по кругу, хожу по многоугольнику квартиры промеж причудливых гостей, остающихся за кадром; так уж выходит, друзья Сильвии совсем не мои друзья.
Ковалевская, с пылу с жару после нервозных экзаменов поозиравшись по сторонам в этом доме, зашипела мне на ухо: «Что они все — зашли пописать и прописались?» Ковалевская не любила, когда слишком шумно и накурено, ей нравился тихий бардак. К тому же она задавалась бессмысленным вопросом о недостающей третьей фигуре в интерьере. Я советовала ей спросить об этом вслух, от неизвестного отца все равно не убудет, а Сильвия только посмеется… Ковалевская продолжала любопытствовать и ответов не получала, между собой мы давно игнорировали все условности диалогов. Ковалевская, с бухты-барахты прибывшая в этот город, интересовалась… А нужно было искать золотой на дороге…
Осенью все хлипкое наконец ломается, и я три недели пролежала в больнице, где, оказывается, беспросветное счастье. Приходила мамина однокурсница с вареным мясом и куриными ножками, Сильвия с персиками и испуганная Ковалевская без всего. Больше никто не знал о моем больничном отпуске, да и не нужно, Сильвию и вовсе не ждали, но она оказалась на редкость внимательной и дотошной. Я быстро ела, потом мы выходили к лужам и мокрым тополям, говоря о чужой жизни. Сильвия уверяла, что не любит сплетен, имея в виду «мовэтон». Она обо всех вспоминала щадяще, а как думала — одному Богу известно. Мне было плевать, как думала, главное, что она уступала мне маленькую комнатку с книгами, куда я смогу запираться и впускать только кого захочу… Даже если верить этому на треть — чем не повод для праздничка. Вреда не будет, Сильвия — всего лишь добрая душа в воздушном халате со знанием трех языков и еще одного — неосязаемого, — на котором исполняются мелкие желания. Она знала, за какую веревочку дернуть, чтобы появился искомый персонаж, она умела одеться небрежно легко и мерзнуть так, что ее хотелось согреть. Но ненадолго. Она, впрочем, этим не мучалась — любила менять местами фигуры или фигуры любили ее дурачить.
Ковалевская не доверяла новеньким и улыбчивым, да и без нее было понятно, что Сильвия не из породы ягнят. Но та приходила в больницу в длинном зеленом пальто, как бы между прочим оставляла японские трехстишья, хотя поэзия навевала на меня дремоту, но из вежливости я пробегала глазами странички две… А Сильвия внезапно спрашивала, помню ли я такую строчку… Я горячо кивала, хотя ни бельмеса не помнила. Меня тогда не занимало чтение, я интересовалась только доктором Пинсоном.
<