Полубородый

Левински Шарль

Он по-прежнему не прикасался ни к одной из своих боевых фигур, даже не взглянул ни разу на шахматное поле.

– Для нас четверых они приготовили сцену, – продолжал он рассказ, – на большой площади в городе. Это была дощатая стенка, локтей в шесть высотой, с подпорками. Из сырой древесины. Нас подвели с задней стороны, поэтому я только потом, когда всё уже миновало, увидел, что на другой стороне эту стенку расписали. Не очень умело, но можно было понять, что она изображала фасад крепости. Большие нарисованные камни крепостной стены и пять ярко раскрашенных окон. На площади, кажется, собралось много народу, мы не могли их видеть, только слышали, как они нетерпеливо разговаривали, перебивая друг друга. Не надо было даже различать слова, чтобы заметить, что люди чего-то ждали и сомневались, что получат ожидаемое. Говорили иначе, чем голодные, но и не так, как сытые.

– Нам так и не сказали, с какой целью туда привели, и тем более нас не подготовили к тому, что нас будет ожидать медведь. Старое усталое животное с большими проплешинами на шкуре. Когда мы под конвоем вышли из бокового

переулка, поводырь медведя поднял свою пику в знак приветствия и так низко поклонился, что раскрашенные перья на его шляпе коснулись кончиками земли. Медведь тоже поклонился – то ли потому, что его так выдрессировали, то ли потому, что потянули цепью за кольцо у него в носу. И потом было другое, к чему нас не подготовили. Нас поджидал один человек, на первый взгляд, я бы сказал, рыцарь, но не особенно благородный, одетый так, будто собрался на охоту или на быструю маленькую войну, против такого слабого противника, что не стоило даже в доспехи облачаться. Но поверх его кожаного подлатника была надета красная пелерина, а солдаты, которые нас конвоировали, приветствовали его как подчинённые. Это и был архиепископ Зальцбурга. Он явился лично проинспектировать нас, хотел удостовериться, что предложенное развлечение не разочарует граждан его города. Он шёл от одного к другому, как покупатель на рынке идёт от коровы к корове, перед каждым останавливался и внимательно разглядывал. Передо мной он даже стянул с руки перчатку и провёл указательным пальцем по моим шрамам, словно желая убедиться, что они подлинные и что он платит деньги за настоящий товар. Наконец он кивнул и скомандовал: «Assalto! [9] », как будто народный праздник был битвой, а мы были его отрядом, приказ он отдал по-итальянски, на языке наёмников. У него оказался тонкий голос, совсем не подходящий для воинских приказов, но он ведь и был архиепископом. Первым на очереди шёл медведь. Зверь от усталости подчинялся, и поводырю даже не пришлось подгонять его пикой, когда он отцепил цепь от кольца в носу и заставил животное подняться на приступочку у дощатой стены, встать на задние лапы и просунуть голову в отверстие, которое, как я узнал лишь потом, изображало окно. После этого на его загривок опустился хомут, так что медведь больше не мог вытянуть голову из отверстия. С раскрашенной стороны стены это должно было выглядеть так, будто медведь с любопытством высунулся из окна. Таких окон там было пять, – сказал Полубородый. – Посередине одно большое для медведя, а по сторонам по два меньших для нас, людей. Конвоиры излишне не грубили, но не оставили сомнений в том, что не потерпят сопротивления. Всякий раз, когда в одном из отверстий показывалась новая голова, народ на площади поднимал ликующий вой. Может, кто и испугался, как ты в самый первый раз, когда увидел меня, но большинство зрителей смеялись. Зрелище мы представляли, должно быть, весёлое, уж получше вырезанных масок, в которых здесь прогоняют зиму. Из одного окна выглядывал медведь, из другого мужчина с заячьей губой, потом человек, у которого не закрывались глаза, женщина без носа и я с обожжённым до черноты лицом. Я больше не мог видеть архиепископа, но был уверен: он доволен ликованием подданных. Моё окно было крайним. Едва я высунул голову, как мне в лоб попала гнилая капустная кочерыжка. Запряжённый в хомут, я не мог уклониться.

9

В атаку! (итал.)

– И кто её бросил?

– Ты ещё ребёнок, – ответил Полубородый, – и я надеюсь, тебе ещё долго можно оставаться в детстве. В толпе нет отдельных людей. Они срастаются воедино; так говорят, что дракон есть скопище ядовитых змей. И нас бросили на съедение такому дракону. Может, архиепископ действительно был скряга. Он обещал своим горожанам развлечение и исполнил обещание, не понеся больших расходов. Древесину доставили из его собственного леса, постаревший медведь тоже обошёлся недорого, а уж мы-то четверо достались ему, считай, даром. Всё вместе не дороже, чем лучники тратят на свой ежегодный праздник, заказывая роспись мишеней. Мы четверо… мы пятеро, я не могу забыть медведя, мы пятеро были такими мишенями, для этого нас отобрали и для этого мы теперь были выставлены. Но не во всех целились одинаково часто. Если бы мы за каждое попадание в нас получали по дукату, то мужчина с заячьей губой оказался бы самым бедным. Такие лица, как у него, можно встретить на улице каждый день, к ним привыкаешь, а привычное не ужасает. Кроме того, он за свою жизнь притерпелся к плохому обхождению. Даже если попадание ему в лицо было болезненным, он не показывал этого, а мучить того, по кому не заметно никаких мучений, совсем не интересно. По тем же причинам и в меня не особенно целились. Лицо обожжённое, на другой половине прикрытое бородой – много ли по нему увидишь?

В этом он был прав. Только по его здоровому глазу можно было прочитать, что он на самом деле думает, и то не всегда.

– Медведь быстро стал у них любимым актёром. У этих зверей очень чувствительная морда, потому-то им и продевают кольцо в нос, чтобы принудить к покорности. И когда ему попадали по носу, он кричал как малое дитя, что всякий раз вызывало бурю смеха. Люди быстро разобрались, куда надо целиться, и делали это с воодушевлением. Много попадали и в женщину с искажённым лицом, которое выглядело так, будто она корчила рожи, а это развлекало дополнительно. Мужчина без век рядом со мной поначалу оставался совсем без внимания, слишком уж обычно он

выглядел. Пока до толпы не дошло, что он не может закрыть глаза. Тогда он стал центром новой игры, которую неизвестно кто придумал, но правила которой все понимали. Что знает одна драконья змея, знают и все остальные. Сперва они стремились попасть камешком прямо в глаз, но потом им пришло в голову нечто ещё более занятное. Они метали в него кружки, наполненные не вином, а уксусом или чем-то таким же едким, и метились так, чтобы кружка разбилась о его голову, а лучше всего о лоб, и жидкость потекла бы в глаза. В конце концов мокрая тряпица с привязанными в уголках камешками попала в цель так точно, что легла на оба глаза, и мужчине её не удавалось стряхнуть. Я слышал, как он кричал не переставая, а на площади в это время орали «Браво!», и я видел, как больше всех ликовал один человек – должно быть, сам меткий стрелок. Чем он намочил свой платок, я не знаю, но жидкость была очень едкая. Не дали человеку ослепнуть от медленного высыхания глаз. С того для он уже никогда больше ничего не видел.

Мне бы помалкивать, но я не мог удержать за зубами вопрос:

– Как долго это длилось?

– Не очень долго, – сказал Полубородый. – В медведе от боли проснулась дикая ярость, которую все считали давно из него вытравленной. Когда очередной камешек попал ему в нос, он проломил лапой одну из досок в стене и, пожалуй, сумел бы даже высвободиться, но стражники успели вогнать ему в спину копья. Народ разбежался с площади, ведь насколько змеи внутри дракона отважны сообща, настолько же они трусливы поодиночке. Жители Зальцбурга нашли себе другие развлечения, архиепископ позаботился об этом. Издали уже доносилась музыка. Нас четверых освободили, больше от нас не было проку. У мужчины с заячьей губой алели на лице кровавые ссадины, но он, невзирая на них, поспешил к себе в конюшню. Он боялся, что получит нагоняй от старшего конюшего за то, что так запустил работу. По женщине из-за нароста на её лице было не понять, сильно ли она пострадала, но её жизни, по крайней мере, ничто не угрожало. Она сказала, что сегодня удачный день для того, чтобы побираться, в такие праздники люди легче расстаются с деньгами. Сам я не мог продемонстрировать такую отходчивость, но бегство было всё-таки важнее, чем месть. К счастью, границы соседнего герцогства охранялись небрежно, и я смог беспрепятственно продолжить мой путь.

– А слепой?

– Когда его освободили, он просил, чтобы его убили, но ему не оказали такую милость. Теперь ты понимаешь, почему я говорил, что люди опаснее волков?

Семнадцатая глава, в которой Себи идёт в монастырь

Теперь я в монастыре, и мне это совсем не нравится. Гени говорит, я должен крепиться и держаться, но я не знаю, смогу ли. Я себе это по-другому представлял.

Наша мать умерла, да так, что перед этим никто ничего не успел заметить. Сперва у неё только болела голова, потом у неё опухли ноги и она стала задыхаться. Полубородый тоже не знал, что за болезнь. Иногда бывает так, что ничего не сделаешь, сказал он.

Я хотел сам выкопать для неё могилу, но Поли отнял у меня лопату. Он вгонял её в землю так, будто мог что-то изменить своей яростью. Яма получилась неодинаковой глубины, и края были неровные, но я ничего не сказал.

Из Айнзидельна прислали монаха для упокойных молитв, потому что наш лес входит в монастырскую вотчину. Гени попросил монаха у могилы передать князю-аббату просьбу взять меня в монастырь подопечным, а позднее, может быть, учеником. Кто-то должен теперь обо мне позаботиться, поскольку я сын фогта. Гени сказал, ему это не под силу, потому что он сам обуза людям. А принять меня в монастырь – это было бы возмещением, он просил так и передать аббату, потому что несчастье с ним случилось на монастырских работах.

Спустя пару дней пришло известие, что аббат согласился. Гени сказал, что я должен отправиться туда немедленно; мол, если такие дела откладываешь на потом, они могут и не исполниться. Воспринял он это тяжело, я видел по нему, но в то же время и с облегчением. Я хотя и был ему братом, но ведь теперь означал и ответственность.

Гени велел Поли отвести меня в Айнзидельн.

– Так вы хотя бы попрощаетесь как следует, – сказал он.

Но мне по дороге было не до разговоров, Поли тоже не проронил ни слова. На прощание он хотел подарить мне свой лук, но я не взял. В монастыре нельзя иметь ничего своего, а кроме того, ему было жалко лука, это я тоже заметил. Перед тем как мне войти, он меня обнял, и это было странно. Раньше он никогда этого не делал.

Я не заплакал, хотя слёзы подступили.

Я ожидал, что в монастыре всё будет святое, но там было прежде всего холодно. Тепло только в библиотеке, благодаря свечам и потому что переписчики сидят тесно друг к другу. Но мне запретили туда входить, хотя именно там мне было интереснее всего, и не только из-за тепла. Я-то по неразумению думал, что на свете существуют только две книги. А их оказалось сотни, и все их приходилось переписывать, потому что если какая-то книга всего одна и с ней что случись, будет очень глупо.

В трапезной, это там, где едят, всегда горит жаркий огонь, но не в том конце, где сидим мы, подопечные аббата и ученики. Нам разрешено только дрова подносить к камину. Мне кажется, что мёрзнешь ещё сильнее, когда видишь, как других разморило от тепла. Рядом с князем-аббатом Йоханнесом сидит брат Адальберт, это как раз тот монах, который тогда был в церкви Петра и Павла по случаю происшествия в Финстерзее, и его должность называется «приор». Я сразу же узнал его по голосу; когда он говорит, слышно во всём помещении. Вообще-то во время еды нельзя разговаривать, потому что в это время кто-нибудь что-то читает вслух, но если о чём-то спросит аббат, надо отвечать.