Полубородый
Шрифт:
Мне бы лучше придумать историю про себя самого. Если кто-нибудь спросит, кто я, откуда и куда путь держу, у меня должен быть наготове ответ. Но кто уж у меня спросит; в хабите я один из многих. Раньше мне не бросалось в глаза, как много монахов расхаживает вокруг, настоящих и ряженых; если попрошайка надел на себя чёрный или коричневый хабит, люди скорее подадут ему милостыню.
С хабита всё и началось. Мне следовало бы заметить, что не всё ладно, потому что брат Финтан внезапно стал сахарно-ласков со мной. Как если бы кусачая дворняга вдруг начала вилять хвостом вместо того, чтобы рычать, и манит тебя жареной куриной ножкой.
Мне нельзя думать о еде.
Брат Финтан нашёл меня, когда я посыпал
Приор спит не в общей спальне, у него отдельная келья, но он вызвал меня, к сожалению, не туда. А то бы я посмотрел на неё; в монастыре рассказывают, что у него есть кровать с одеялом из гусиного пуха. Меня же направили не в монашеское крыло, а в подвал, туда, где бочки с вином, окорока и колбасы. Брат келарь ждал в дверях; вообще-то монахам туда нельзя, а ученикам и подавно, и это можно понять. Они бы там были как птичья стая на вишнёвом дереве и опустошили бы бочки и сожрали запасы быстрее, чем кто-нибудь успел прочитать Отченаш. В задней части подвала, этого я раньше не знал, было ещё одно помещение, вход куда скрывался за большой бочкой. Брат келарь постучал в дверь кулаком, чтобы оповестить о нашем приходе. Внутри я не всё рассмотрел, было слишком темно, хотя на столе горела свеча в подсвечнике, настоящая восковая свеча, её по запаху узнаёшь. Там стояли несколько сундуков, были полки с документами, свёрнутыми в трубочку, а за столом сидел приор. Когда я вошёл, он даже не кивнул и что-то сказал только после того, как келарь закрыл за собой дверь. У приора были строгие глаза, но, возможно, мне так только казалось из-за свечи.
Первым делом он спросил, знаю ли я правило бенедиктинцев, и я решил, что это экзамен, чтобы меня приняли в ученики. У меня всегда была хорошая память, а наставник послушников так часто читал нам это правило, что я знал его наизусть. Итак, я стал произносить его с самого начала:
– «Слушай, мой сын, мудрость наставника», – но приор нетерпеливо отмахнулся.
– Что там говорится о приказании аббата? – спросил он.
Я знал и это место.
– «Приказание аббата или назначенного им старшего всегда имеет преимущество».
– Назначенного им старшего, – повторил брат Адальберт. – Значит, и приказ твоего приора?
Я думал, это часть экзамена, и принялся декламировать:
– «Приор с благоговением исполняет то, что поручит ему аббат…» – но не смог договорить до конца, брат Адальберт пришёл в ярость и ударил по столу так, что подпрыгнул подсвечник.
– Откуда я получаю поручения, тебя не касается! – заорал он, и его гулкий голос заполнил всё помещение. Потом он заговорил ласково, хорошие проповедники умеют повысить тон и тут же перейти
Не «учеником» он сказал, а сразу «послушником».
Теперь-то, после всего, я знаю, что он не мог говорить это всерьёз, ведь Айнзидельн – монастырь для аристократии, но в тот момент я был поражён и ответил:
– Очень даже хотел бы.
Перегнать Хубертуса во всём, что тот мог, вот что было для меня так заманчиво.
– Хорошо, – сказал приор. – Тогда ты сейчас получишь от меня задание. Если ты выполнишь его к моему удовлетворению, я попрошу досточтимого господина князя-аббата, чтобы он повелел выбрить тебе маленькую тонзуру, когда брадобрей явится в монастырь в следующий раз.
Он попросит аббата, так он сказал, но я слышал, как монахи перешёптывались: мол, аббат Йоханнес не сам всё определяет, на самом деле в монастыре всем распоряжается приор. Если это так, тем лучше для меня: ведь ему не придётся сильно напрягаться, чтобы сдержать слово.
– Я постараюсь, – сказал я.
– Хорошо. – Он встал и прошёл к сундуку, окованному железом. Отстегнул от своего пояса ключ, но не поднял крышку сундука, а сперва спросил меня кое о чём. О том, что меня удивило, потому что такой важный монах, как приор, не должен вообще-то беспокоиться о подобном. – Мне сказали, ты заменял свинопаса. Это верно?
– Да, досточтимый господин приор. Я научился у себя в деревне ухаживать за свиньями.
– Хорошо. Тогда скажи мне: что едят свиньи?
– Больше всего они любят жёлуди, – сказал я, – но вообще-то едят всё. Они как дикие кабаны, про которых говорят: «Что осталось после стада свиней, поместится под одним ногтем».
– Очень хорошо. – Приор отомкнул сундук и достал что-то, обёрнутое куском ткани как нечто ценное. Положил этот свёрток на стол, прямо возле подсвечника; этот предмет был приблизительно такого же размера, как тогда отрезанная нога Гени. Мне было видно, что ткань свёртка очень добротная, поэтому меня сильно удивило то, что он потом сказал: – Положи это в корыто свиньям и дай мне знать, когда оно исчезнет.
Приор так и сказал: «исчезнет», а не «будет съедено».
– А платок? Кому его вернуть?
– В корыто! – снова закричал он, и было заметно: крик не составляет ему труда. – Всё в корыто! И никогда про это больше не заикаться, ни с кем и никогда!
– Oboedio! – сказал я. Меня этому научил Хубертус, слово означало «слушаюсь».
Приор протянул мне свёрток. Когда я его взял, руки приора ещё мгновение оставались в том же положении: ладонями вверх, это выглядело как у господина капеллана при пении «In manus tuas» [12] . И потом он своим громким голосом позвал:
12
«В руки Твои, (Отче)» (лат.).
– Келарь!
И тот явился и увёл меня оттуда.
Но в свёртке был не корм для свиней. Я довольно долго работал помощником старого Лауренца и сразу понял, что это было.
Двадцать первая глава, в которой Себи хоронит дитя
Из монастыря я выбрался через задний двор. Свёрток я прижимал к себе и при каждом шаге чуточку покачивал его. Я дошёл до свинарника, но не свернул туда, а прошёл мимо. Воняло оттуда так сильно, что удивительно, как этот смрад не стоит туманом перед глазами. Поначалу я не знал, куда идти, но потом вспомнил про фруктовый сад; в такое позднее время года и в такой холод туда никто не придёт. Под большим вишнёвым деревом я присел на корточки и опустил свёрток на землю.