Полубородый
Шрифт:
Я не решился спросить, что же это были за события, да он бы и не услышал мой вопрос. Когда он разминает свои шрамы, Полубородый мыслями где-то далеко. Как Аннели однажды рассказывала о человеке, выторговавшем себе у чёрта волшебное заклинание, которое стоило лишь произнести – и окажешься в том месте, куда хочешь попасть. Вот только Полубородый не хотел бывать там, куда его заносили мысли, это было по нему видно.
Когда потом снова заговорил, он всё ещё был где-то у Габсбургов.
– Нельзя ненавидеть никого, – сказал он. – Начинается с ненависти, а заканчивается пеплом, но попадись мне в руки Габсбург, хоть один из этого проклятого рода, мне много чего захотелось бы с ним
Поли однажды мне объяснил, что в драке надо смотреть не на кулаки противника, они вообще не важны, а ему в лицо, только по лицу можно считывать его намерения и степень его опасности. Если бы тот противник сейчас увидел лицо Полубородого, он бы сразу развернулся и нырнул в ближайшие кусты.
– Они утверждают, что у них голубая кровь, – сказал он, – и поэтому они лучше всех остальных и надо им подчиняться. Хотелось бы мне когда-нибудь вспороть одному из них брюхо, чтобы посмотреть, какого цвета жижа из него потечёт. У них тяжёлые доспехи, – продолжал он, – и они думают, что невредимы в них. Хотел бы я однажды бросить в воду одного из них, чтобы посмотреть, как хорошо умеет плавать его железный панцирь. У них ледяные глаза, – говорил он, – и их придворные дрожат от их взгляда. А я хотел бы выколоть глаза одному из них, чтобы увидеть, как он после этого будет смотреть.
Всё это были мысли, которые скорее подошли бы Поли, чем Полубородому, разве что последний их не думал, а просто вставил под настроение. С Полубородым мне часто кажется, что он говорит на чужом для него языке, как это иногда бывает у святых, а потом это оказывается языком ангелов. Но в Полубородом уж точно не было ничего святого, и кажется, он сам это замечал, потому что тёр потом себе глаза, как делает человек, очнувшийся из кошмара. Он тёр оба глаза, я сразу это подметил, хотя второго глаза у него давно уже не было, он зарос шрамом. И потом Полубородый говорил уже совсем другим голосом и совсем про другое.
– Хочу рассказать тебе одну историю, – снова сказал он, – хотя это совсем не красивая история. Вообще-то в твоём возрасте ещё не следовало бы знать, что подобное вообще бывает. Но ты уже пережил больше, чем тебе полезно, переживёшь и это. Только: никому не рассказывай то, что сейчас услышишь. Никогда, ты понял?
Его тон стал совсем строгим, как у брата приора, когда тот приказывал мне молчать, и я не раздумывая дал ему такой же ответ, как и приору: «Oboedio». Полубородый посмотрел на меня ошеломлённо, а потом начал смеяться, ткнул меня в плечо и сказал:
– Ты понятия не имеешь, маленький ты попугай, как я тебя люблю.
А я и не знал, что он понимает латынь, но у Полубородого ведь всё возможно.
Историю, которую он пообещал, он тогда так и не рассказал. Вместо неё начал с чего-то другого, а именно: что он раздумывал об укрытии для меня – на случай, если приор пошлёт людей на розыски.
– Будет лучше, если ты на пару недель куда-нибудь скроешься, – сказал он. – Пока он не убедится, что ты окончательно исчез с лица земли. Когда ты в бегах, с тобой много чего может приключиться, и спустя какое-то время он успокоится на мысли, что кто-то другой избавил его от усилий спроваживать тебя на тот свет.
– Такого приор никогда бы… – начал было я, но проглотил конец фразы, потому что сообразил: человек, способный приказать умертвить младенца ради того, чтобы о его монастыре не говорили ничего дурного, – что удержит его от желания сделать то же самое с мальчишкой, знающим тайну, которую больше никто не должен знать? Я не произнёс эту мысль вслух, но Полубородый кивнул так, будто всё равно её услышал, и сказал:
– Вот именно.
Потом он рассказал, что хочет устроить меня в Эгери, где никто меня
– Он мне задолжал услугу.
А я мог бы там помогать в кузнице.
– Две лишние руки всегда пригодятся.
А Штоффель будет всем говорить, что я сын его родственника и меня прислали к нему на обучение.
– Здесь тебе нельзя оставаться, – сказал Полубородый. – Рано или поздно кто-нибудь из деревни тебя обнаружит или ты превратишься в сосульку, когда зима заиграет своими мускулами. А в кузнице всегда тепло.
Правда, он должен обсудить это с Гени, как только тот вернётся из Швица, но Гени ведь разумный человек и поймёт, что лучшего решения нет.
Хорошо, когда люди о тебе заботятся. Но историю, которую мне хотел рассказать Полубородый, но так и не рассказал, я хотел бы обязательно послушать.
Двадцать пятая глава, в которой Себи знакомится с Кэттерли
Я вовсе не влюблён, хотя Поли утверждает, что влюблён и попаду в ад, потому что мне как монаху нельзя влюбляться. Лучше бы я ничего ему не рассказывал, потому что он всё извратит. Но он всё равно добрый, хотя не любит это показывать. Уже два раза он брал у младшего Айхенбергера лошадь взаймы и приезжал ко мне в кузницу. Оба раза он уверял, что приехал только из-за коня, мол, у того с подковой не в порядке и его попросили сгонять сюда. Но это была лишь отговорка. Поли не может признаться, что делает что-то по душевному порыву, но я же вижу. В последний его приезд я ему рассказал, что случилось в Айнзидельне, а не надо было рассказывать. Он снова принялся ругать монастырь на чём свет стоит и сказал, что не мешало бы снова сколотить боевое звено и на этот раз похитить приора. И привязать его в лесу к дереву, пока он не побожится, что оставит меня в покое на все времена.
А Гени после Эгери ещё ни разу не приезжал, не только потому, что ему трудно, но также из опасения, что его визит бросится в глаза, ведь его всюду знают из-за ноги, и это привлечёт внимание и ко мне. Он велел передать мне, чтоб я набрался терпения, ведь я справлюсь, а до него доходят слухи, что мне тут хорошо и даже очень.
Да, мне хорошо, намного лучше, чем я мог ожидать, но это совсем не значит, что я влюблён, это глупости, не надо слушать Поли, во-первых, я ещё слишком молод для любви, а во-вторых, вообще. Тот случай тогда с Лизи Хаслер – это было другое, тогда я был ещё совсем пацан, не имел представления, как устроен мир, и мог влюбиться в любого младенца. И Лизи надо мной только посмеялась. Я и по сей день краснею, когда вспоминаю об этом.
Ну, неважно. Мне здесь хорошо, и дело в том числе и в дочери кузнеца Штоффеля. Она получила своё имя, потому что святая Катарина – покровительница кузнецов-оружейников, но её все зовут Кэттерли. И ей это больше подходит; Катарину я представляю себе рослой и строгой, а Кэттерли ни то, ни другое. Она не больше меня, хотя старше на два года, и у неё длинные волосы, вообще-то светлые, но с рыжеватым отливом, особенно когда на них светит солнце. Иногда она разрешает мне их расчёсывать. У неё никогда не было гнид, уже одно это нечто особенное, не чудо, конечно, как у святой Катарины, когда при мучительстве из её ран текла не кровь, а молоко, но всё равно это необычно. Она умащает волосы лавровым маслом; наверное, в этом причина, хотя Штоффель и говорит, что это самовлюблённость и расточительство, но сам же и покупает масло. Может, поэтому Кэттерли пахнет лучше, чем другие девочки, но может, мне это только кажется, потому что мы же почти как брат и сестра.