Полубородый
Шрифт:
Я до сих пор помню, как люди смеялись тогда у Айхенбергера. Ломаный даже упал с лавки и не мог сам встать из-за своих сломанных ног, ему помогали.
«На третий день, – так продолжался рассказ, – чёрт решит замаскироваться под человека. Людей он знал лучше всего и поэтому, подумал он, ошибок не должно быть. Он должен стать тем, кому все доверяют, поэтому чёрт нацепил на себя безобидную личину, наколдовал себе на тело монашеский хабит и вышел на улицу. И когда приблизилась девица…»
В тот раз, когда эту историю рассказывала Аннели, дальше было так, что чёрт снова допустил ошибку: хвост, который его бабушка только что ему снова пришила, свисал у него сзади из-под хабита, и опять из его чертовских планов ничего не вышло. Но до этой части истории я не дошёл, потому что Кэттерли вдруг вскрикнула, задрожала всем телом, как человек, у которого падучая болезнь, а потом и действительно упала на пол и продолжала кричать, но теперь уже словами.
– Это был чёрт! – кричала она. – Монах был чёрт!
Прибежали
Сорок восьмая глава, в которой Кэттерли уходит в монастырь
Теперь-то я знаю, какая была связь, но поначалу вообще не мог объяснить, почему Кэттерли вдруг заговорила. Первой мыслью у меня было, что это имеет какое-то отношение к моей истории, да это и имело к ней отношение, потому что там речь шла о монахе, и Полубородый тоже так считал. Я думаю, Кэттерли теперь будет всю жизнь испытывать страх перед любым человеком, который носит хабит; хорошо, что там, где она сейчас, она никого такого не встретит.
Но я буду по ней скучать.
Теперь по порядку: Кэттерли никак не могла успокоиться от крика, и Полубородый сделал мне знак, чтобы я вышел и оставил с ней его и Штоффеля. Но внизу, в кузнице, мне всё было слышно. Кэттерли кричала, что видела чёрта, переодетого монахом, Штоффель мягко успокаивал её, и постепенно её крики превратились в плач, даже в детское хныканье, чего никак нельзя было ожидать от почти взрослой девушки, и потом Штоффель снова запел свою колыбельную: «Завтра будет всё прекрасно…» Я представлял себе, что он в это время обнял Кэттерли, и на сей раз она его не оттолкнула. Потом спустился Полубородый, взял свою корзину с мушмулой и просто высыпал плоды на пол, а корзину вручил мне и велел бежать к бабе-травнице и кое-что у неё попросить для него. Сейчас, сказал он, для Кэттерли важнее всего, чтобы она могла долго и крепко спать, и он знает одно средство, дома-то у него есть все составляющие для этого, но не здесь, в Эгери. А ему нужны семена мака, валериана, высушенная полынь, корень тысячелистника и клубень ириса. Мне было немного не по себе от такого поручения, хотя я уже не думал, как раньше, что баба-травница колдунья. Вместе с тем я был рад, что могу хоть что-то сделать для Кэттерли.
У бабы-травницы была скрюченная спина, потому что она всю свою жизнь провела в наклон, собирая травы, и из-за этого ростом она была даже меньше меня, и когда надо было поглядеть в глаза человеку, ей приходилось запрокидывать голову. Во рту у неё оставалось всего два зуба, слева и справа на нижней челюсти, и некоторые люди утверждали, что это не её собственные зубы, а эти два клыка она вырвала для себя у мёртвого дикого кабана. Но я в это не верю, тогда зубы были бы гораздо больше. Когда она с тобой говорит, в ней нет ничего страшного, надо только внимательно прислушиваться, потому что во рту без зубов слова тонут, и ещё она строгая, но ведь станешь строгой, если люди идут к тебе в любое время дня и ночи и чего-то от тебя хотят. Когда я принялся перечислять, что должен взять у неё, она меня перебила и сказала, что сама определяет, кому какие травы нужны, и что она видит по моему перечню, что речь идёт о бессоннице, но и бессонницы бывают разные, и для каждого рода надо делать разный состав, иначе может так случиться, что пациент хотя и уснёт, но больше не проснётся. Когда я сказал, что меня послал Полубородый, тогда она запела по-другому: мол, это умный человек и дал ей уже кое-какие полезные советы, которые хорошо себя показали. Но продолжала выпытывать, для кого травы и против какого недуга, и когда я ей всё рассказал, она ещё дала мне семян дикой моркови: дескать, Полубородый знает, как их применять. Из сундука, в котором она хранит свои снадобья, хлынул целый поток ароматов.
Когда я вернулся в кузницу, Полубородый уже зажёг свечи и выковыривал из мушмулы косточки, потому что от нетерпения ему надо было чем-то занять руки. Сверху доносилось пение Штоффеля, он пел всё ту же песню, он её повторил, должно быть, столько раз, сколько кающийся грешник повторяет «Меа culpa» [23] . Голос Кэттерли звучал не спокойнее, а лишь более измождённо. Полубородый варил снадобье – мне показалось, что целую вечность, и потом ещё пришлось ждать, когда оно остынет, но Кэттерли действительно уснула, а проснулась лишь на следующий день. Кузнец Штоффель ещё долго сидел подле её соломенного тюфяка, мы с Полубородым тоже не вернулись в деревню – Полубородый потому, что мог ещё понадобиться, а я – потому что тревожился за Кэттерли.
23
«Моя вина» (лат.).
Полубородый объяснил мне, что произошло, – по его мнению. Вернее, точно объяснить он не хотел, а всё говорил вокруг да около, но не такой я и маленький и уж видел, как кобель кусает сучку в загривок, если та не подпускает его вскочить
И хотя я не могу всё это представить в точности, но тот кобель, которого я тогда видел, загрыз бы сучку, если бы она продолжала сопротивляться.
– В какой-то момент, – сказал Полубородый, – Кэттерли была придавлена к земле, и мужик сделал с ней что хотел, такое случается, к сожалению, чаще, чем думаешь, а женщины и девушки от стыда умалчивают, и если потом у них в животе начинает расти что-то нежелательное – можно только надеяться, что у Кэттерли до этого не дойдёт, – всегда находится баба-травница, которая сварит противодействующий отвар из тисовой хвои, бальзамической пижмы или как раз семян дикой моркови. И если это не поможет, тогда одним новорождённым больше окажется в навозной куче.
«Или какой-нибудь приор прикажет его удушить», – подумал я.
– Если этот человек действительно был монахом, – сказал дальше Полубородый, – или хотя бы выглядел как монах, то твоя история про чёрта по случайности оказалась правильным рвотным средством, чтобы Кэттерли смогла изблевать из себя свою отраву. И ты не должен себя упрекать, а наоборот должен радоваться, что помог.
Мне бы ещё хотелось узнать, почему ноги Кэттерли были все в крови, но это он не захотел мне объяснить.
Поскольку его дочь наконец-то крепко спала, Штоффель смог к нам спуститься. Он тоже принялся очищать мушмулу от косточек, это выглядело очень странно – такие мелкие плоды в его больших руках. Некоторое время было слышно только чирканье ножа, потом Штоффель внезапно сказал:
– Я убью его. Я порешу всех монахов.
Он сказал это негромко, но от этого стало только страшнее, потому что не было сомнений: он задумал это серьёзно. А ведь он совсем безобидный человек, хотя многие его боятся из-за силы, но я всё равно мог вообразить, как он идёт по улице с ломом в руке и убивает каждого встреченного монаха. К моему удивлению, Полубородый его не отговаривал, а сказал:
– Я тебе помогу.
Но потом всё-таки добавил:
– Только если мы найдём того.
Больше они оба ничего не говорили, молча продолжали выковыривать косточки из мушмулы, но думали мы все трое одно и то же: если это действительно был не настоящий, а ряженый монах, как в истории Чёртовой Аннели, то опознать преступника может только Кэттерли. А заставлять её снова видеть его было бы для неё хуже всякого наказания, какое мог бы назначить негодяю суд.
Когда Кэттерли на следующее утро проснулась, она была уже гораздо спокойнее, чем накануне; глупо так говорить, потому что это невозможно, но мне показалось, что она за одну ночь стала взрослой. Даже голос её изменился, как будто она навсегда забыла, как смеяться. На вопрос, как она себя чувствует, Кэттерли не ответила, а сказала своему отцу, что, едва проснувшись, уже знала, что для неё будет правильным, и он не должен даже пытаться её отговаривать. Она хочет уйти в Швиц, причём прямо сегодня, сможет ли он её сопровождать или нет, ей всё равно. Мы думали, она хочет пойти в тамошнюю церковь помолиться святому Мартину, и это было бы разумно ввиду того, что с ней случилось, потому что Мартин в Трире исцелил девушку-калеку, которая не могла говорить. Но Кэттерли подразумевала совсем другое. Идти в Швиц она собиралась вовсе не в церковь святого Мартина, а ради нового тамошнего монастыря. Она приняла решение, сказала она своим изменившимся голосом, вступить там в орден «покаянных сестёр» Марии Магдалины с его строгими правилами и всю свою жизнь провести в покаянии, хотя грязь, что к ней прилипла, не отмыть никогда. Разумеется, отец пытался её отговорить: мол, монашеский орден Марии Магдалины создан для женщин, несущих на себе тяжёлые грехи, для падших женщин, которых любой мог купить за пару монет, а ведь она-то не потаскуха, а невинная жертва, которой не в чем раскаиваться, её место не за стенами монастыря, а при отце, который в ней нуждается и жить без неё не может. Но Кэттерли приняла решение, и не помогло даже то, что Штоффель заплакал. Таким я его даже представить себе не мог, но я его хорошо понимаю, потому что дочь была для него самым важным человеком, а теперь он её никогда не увидит, разве что сквозь решётку внутреннего двора монастыря. Но ведь, собственно, той прежней Кэттерли больше и не было, осталась только девушка, похожая на неё.