Полынь
Шрифт:
Извиняюще покашляв, Уставкин действительно некоторое время молча копошился, подгребая под себя полы пальто, и, не выдержав, спросил:
— Шильцова из «Коммунара», кажется, ты выкурил? Мне, помню, сноха рассказывала.
Потапов долго не отвечал.
— Ну я, — нехотя признался он и пробормотал: — А табак-то отсырел.
— Постой, постой… — припоминающе сказал Уставкин. — И с Федюшкиным ты не в ладах был? Тогда, позапрошлым летом? В пятьдесят девятом году?
— Ну, был.
— Это какой Федюшкин, Лексей? — спросил тягучий,
— Тот самый.
— А ведь силен мужик был, колупни его под ребро! — сказал отсырелый голос. — Крепко выступал на собраниях.
— С какой точки подойти, — сказал философично Уставкин. — С одной, может, и силен… А с другой — оно, видишь, и сковырнули.
Помолчали. Я начал тереть ноги — они окоченели. Уставкин тоже заворочался, закряхтел — глянул вниз, под берег, где смутно, дегтярно чернела вода: нейдет ли?
Но внизу, на реке, все было тихо, лишь по кустарникам сторожко, крадучись, шатался ветер.
— Ишь, дрянь, спит, поди, паромщик, — сказал Уставкин, глядя на звезды, которые вдруг открылись на равнине очистившегося от туч неба. Выражение лица его сейчас было младенчески нежным, хотя и не утратило строгости. Он как будто только что осознал в себе силу, о которой не знал раньше, и находился в состоянии каких-то раздумий. Он, казалось, был в недоступности от суетливого житейского быта, и его сильно тревожила и волновала какая-то большая идея.
— Какой спит, — пробурчал отсырелый голос. — Свадьба в Дедовке. Вот и завалился.
— Курить, товарищи, есть у кого? — спросил Потапов, отыскивая взглядом телегу, которая стояла в пяти-семи шагах от нас и едва виднелась в туманной мгле.
— Держи «Беломор», — сказал Уставкин, протягивая пачку.
Вытянув папиросу, Потапов начал жадно курить.
— Значит, и Федюшкина ты скинул? — начал опять Уставкин. — Так сказать, с высоты небес?
— Зачем? Я только начал. А кончали Климцов, Фокин.
— Много ж вам бегать пришлось? — спросил отсырелый голос. — Федюшкин увертливый был.
Потапов раздумчиво молчал.
— Выходит, из Первомайского совхоза тебя выгнали за этого Федюшкина?
— Нет, это я против Копыленко попер.
— Управляющего, что ль?
— Был, да сплыл. Сейчас на пенсии сидит, — сказал Потапов.
— Гляди, не на простой пенсии — на персональной? — предположил Уставкин и спросил: — Глебов, ты ведь с ним тоже тягался? За сено, кажется, а?
У Глебова отсырелый голос мгновенно приобрел железные нотки.
— Всем гадам гад! Моя племянница, женщина больная, детей полная комната, так он, колупни его под ребро, без сена ее оставил, коровенку нечем кормить.
— А люди принимали его за такого, ну… ну как бы это? — запамятовал Уставкин.
— За партийного, — подсказал Глебов.
— Вот-вот.
— Подзагнился, как все равно речка у берега. На быстрине крутит дай боже, а у берега — тина, ряска, пальцем не проткнешь… — Услышав шаги, Уставкин кашлянул
— Испугался?
— Показалось, будто чужой кто идет. А баба твоя, чай, замерзнет…
— Снесет, она у меня привычная.
— А все ж, Михаил, ей, гляди, надоело за тобой мотаться. За год, наверно, два местожительства сменял?
— Три. Но дело не в том. Дело в прынципе…
На возу заплакал ребенок. Глотка у него была сильная и крепкая; Глебов, видимо, в восхищении слушал его.
— В меня пацан, горластый, — гордо сказал Потапов и беззаботно, по-мальчишески рассмеялся.
— Вот я и говорю: тяжело с тобой бабе…
— И за таким бегает.
— А ты, Мишка, ить весь — косточка в косточку — в батю. Батя-то тоже такой был, передвижник, — припомнил Уставкин. — Я вот, к примеру, всю жизнь мечтал иметь детей, а, видишь, один как пень остался. У человека не должен род погибать. Ах, прости боже, прости ты меня, господи, значит, ослаб я, как мужик. — Он страстно вздохнул и опечалился. — Хотя, с другой стороны, с детками тоже не всегда мед. У меня вон сусед бежал от этого самого лучезарного ихнего счастья — даже адреса деткам не оставил. Как Лев Толстой. — Он помолчал и затем спросил: — Парнишка-то, видать, в тебя? Ишь, глотку дерет. Ишь, накручивает, родной!
— Ясно, одна кровь, — поддакнул Глебов.
Ребенок на возу умолк. Явственней и скуляще послышался посвист ветра в кустах да на другом берегу, где-то далеко, тоненько и зазывно всхлипывала гармонь.
— Паромщик гуляет? — раздраженно спросил Уставкин.
— А то нет, я же сказал, — ответил Глебов. — Пир горой: комсомольско-молодежная свадьба.
— Напридумать разного рожна можно, — осуждающе сказал Уставкин. — Раньше без комсомола в церкви венчались, а семья дай боже держалась.
— На религии? Ненадежная, папаша, держава! — Потапов громко и независимо рассмеялся и нетерпеливо, захрустев суставами, встал.
— Ненадежная!.. Я со своей бабой сорок лет живу. И без трагедий, без разных там фихи-михи.
Опять голосисто залился ребенок.
Потапов с тревогой в голосе спросил в темноту:
— Галина, чего он?
— А я знаю? Замерз, наверно! — крикнул с воза мягкий грудной голос и запричитал: — Ох, горюшко ты мое…
Легко оторвавшись от земли, Потапов подбежал к возу.
Глебов, посмеиваясь, заметил:
— Огненный парень.
— А счастья ему не будет. Поверь, Иван, слову — не будет счастья, — убежденно сказал Уставкин. — Дорожка ему, вишь, батина.
— Счастье, брат, тоже разное.
— Без угла какое, Ваня, счастье? По морям, по волнам. Только жизнь-то не песенка.
Глебов начал шарить в карманах курево. Не найдя, тактично покашляв, спросил у меня:
— Не угостите, извиняюсь?
Я протянул Глебову пачку сигарет. Уставкин тоже потянулся к пачке, и они задымили. Становилось холодно. С реки ползла едкая по ранней весне сырость.