Полынь
Шрифт:
— Круговорот жизни. Кто, стало быть, жеребчиком топает, а кто лежмя, как мы, — сказал старик, возвращаясь из коридора со стаканом кипятка.
— Ты, дед, умолкни, нам больно! — неожиданно грубо сказал Григорий и спросил: — Ты кто? Поп, что ли?
Старик хихикнул, показав красные беззубые десны:
— Промашка. Мы здешние. Я на Алтай, парень, такусеньким прибился. А ты — поп…. Миронов я, Елизар. Может, слыхали? Я хлеб растил, лекорды побивал.
— Знаменитость! — фыркнул Битюгин. Но умолк, внимательно
Старик снял тапочки, пошарил в тумбочке, ничего не нашел, лег, о чем-то размышляя.
— Ладно, даст бог, поправитесь, — сказал он. — Вот я в первую германскую каких только бед не нагляделся. Волдырями кожа покрылась, ревматизм, спину прострелили. Ну, думаю, теперя оттопал землю Елизар, теперя родная баба и та не признает.
Когда с хронту пошли по дворам, я еще вдобавок хватанул тифу. Тиф выкатал — матерь божия, ажно глядеть невозможно на меня! Одни мослаки торчат, ребро за ребро чепляется. Отощал так, что от станции на подводе плашмя лежал. Тут Дуська моя показалась: сустречать шла, бедолага… А все бог принял, снял болезни. Так-то, ребятушки, с богом ложись и с ним вставай, ну и сам рот не разевай опять же.
— А когда тебе грыжу будут удалять? — поинтересовался Битюгин.
— Вроде послезавтра.
— Ну и эта жена уйдет. Это как раз.
— Лександра не уйдет. Жалостливая. Я ей теперя что колесо в телеге: ей нельзя без меня.
— Почему же нельзя? — спросил Григорий.
— Потому, — ухмыльнулся старик, продул мундштук, всунул полпапироски, понюхал и зажал между двумя пальцами. — Она, ребятки, присохшая.
— К тебе, что ли, присохла?
— А то к кому!
— Да-а… — сказал Григорий.
Битюгин лег на живот, думая над словами старика; он чувствовал, что слова эти, как семя на хорошую пахоту, прочно ложились ему на душу.
Через несколько минут привезли Филипыча. Дед как-то сразу весь сжался, отвернулся к стене и прикинулся спящим. Было видно, что он боится Филипыча.
По глазам Григория опять, как и вчера, покатились радужные шары. Он скрипнул зубами, дернул себя за волосы, всхлипнул. К нему сердобольно перегнулся Филипыч. Лицо его тоже походило на желтый зыбкий шар.
— Что, больно? — спросил он тихо.
— Глаза. Странно, все мелькает что-то.
— Возможно, устали. Закрой. Сегодня скажем врачам.
«Сегодня придут наши. Лена», — радостно и тревожно подумал Григорий, закрывая глаза.
Лена держала руку Григория, молча большими глазами смотрела в осунувшееся и далекое, как в раме, его лицо.
Борис молча ерошил волосы, неуклюже ерзал на узеньком, в форме сердца, стуле.
— Как дела, ребята? — спросил Григорий.
— Ремонт заканчиваем, — сказал Борис и взглянул на Лену.
— Дворец культуры открыли, —
Григорий оживился. Дворец! Перед глазами всплыли развороченный котлован, хлюпкая бурая земля, косой дождь, маленькие фигурки людей, экскаватор — и вот теперь стоит в голой пока, ветреной степи дом.
— Спектакль бы там закатить! — сказал Григорий.
— Пустые мечтания, — сказал Битюгин. — Артистов нет.
— Почему вы так считаете? — обиделась Лена. — У нас драмсамодеятельность.
— Прогресс, — засмеялся Битюгин.
Филипыч сказал:
— Ты помолчи, сморчок.
— Я тебе скоро ландышей привезу, — тихо шепнула Лена.
Григорий почувствовал, что ему становится жарко.
— Ну еще не скоро. Еще мороз, — сказал он.
— Что ты, уже весной пахнет! — взволнованно произнесла Лена.
— А мы тут не слышим.
— Ты скоро выздоровеешь, правда. Мы с главным врачом разговаривали, — соврала Лена и покраснела.
— Брось, не надо, — сказал Григорий, поглядев на нее из-под опущенных век. — Не надо! — сказал он строго-повелительно.
И им сразу стало трудно, тяжело и душно, как если бы прекратился доступ кислорода. Григорий понял, что Лена не видела главного врача, просто решила утешить.
— Да не волнуйся, ерунда, заживет, — простуженным басом прогудел Борис.
Красные, большие, похожие на лопаты руки его, не желавшие знать покоя, теребили конец простыни: от них теперь еще сильней запахло соляром, бензином и вообще машиной. Григорий наклонился ближе к рукам Бориса, закадычного своего дружка по степной трудной жизни, чтоб острей слышать запах трактора.
— Твой еще в ремонте? — спросил Григорий.
— Кончаю.
— Граждане, сольцы не имеется? — спросил дед, не спускавший глаз с молодых людей. — У меня яички тухнут.
— Вам соль не положена, папаша, — сказал за дверью голос Фенечки.
— Геройская жизнь, — сказал дед и хихикнул.
Филипыч повел кудлатой бровью, крякнул и отвернулся к стене. Дед почесал под мышкой и тоже отвернулся.
Тихими шагами вошла Фенечка и сказала, что пора уходить. Лена побледнела, округлила глаза и прижала опять свои огрубелые, жесткие, в трещинках руки к высокой груди.
— Ничего. Перемелется — мука будет, — пошутил Григорий.
— Я и говорю, чего хандрючить, — во все необъятные скулы улыбнулся Борис, вставая.
Лена вдруг наклонилась к Григорию, прижалась грудью к его груди, и он почувствовал на своих губах упругую сладость ее горячих, обжигающих губ.
Угарный туман ударил в голову, закружил, смешался с чем-то больным, и он сказал:
— Хорошего понемногу. Пока, счастливо.
— Ну будь, — сказал Борис, легонько пожал руку больного, повернулся и пошел вперевалку на своих кривых могучих ногах.