Полынь
Шрифт:
Варвара отослала детей в избу:
— Ешьте там. В чугунке вареная картошка.
А сами, не сговариваясь, отошли, сели на охапку хвороста с подветренной стороны. У ног весело пенились хлопья одуванчиков. Кустистые гроздья уже заматеревшей крапивы источали острую горечь. Иногда вместе с ветром из-за угла тянуло тонким мятным душком медуницы. Минут пять молчали. Высокая грудь Варвары, туго обтянутая ситцем платья, будила желание в Федоре. В перекошенном зеленоватом зрачке женщины стыли и боль и надежда. В нем боролись два
Новое чувство на миг перебороло то, что походило на солнечное пятнышко.
Обняв Варвару, он увидел у своих глаз ее жадно раскрытые шероховатые и будто застывшие губы. А глаза источали боль. И боль ее обожгла Федора.
— Поля-то хоть засеяли? — опомнясь, спросил он рассеянно и глухо.
— Не все. Семян не хватило, — Варвара жалко улыбнулась и, нахмурясь, отвела лицо в сторону.
Федор плохо гнущимися пальцами скрутил цигарку.
— Техники нет?
— Что спрашиваешь?!
— Понятно…
На тропинке, под покореженной одинокой березой остановилась женщина в потертой плисовой жакетке, стоптанных хромовых полусапожках. Крикнула со смешком, кокетливо:
— Варь, ходи-ка сюда!
— Что тебе? — строго спросила Варвара.
— Ниток… желтых нет? Мне кофту заметать.
— Нету.
— А-а… Думала, есть. Извини…
Медленно, несколько раз оглянувшись, женщина скрылась внизу, за речкой. Федор вдруг рассмеялся и рассказал о землянке и детях.
— Так она их мать, — перебила его Варвара. — Ты гляди, Федя, и тебя затянет. У нее так получается…
— Опиум, — сказал Федор и сплюнул через плечо в пространство.
Не заметили, как от реки подкрался вечер. От землянок потянуло смолистым дымом. В низине, у леса, белыми дерюжками стлался туман. По дороге прошагали мужчина и женщина, оба говорили сразу, не слушая друг друга.
В сенях, низких и темных, Варвара взяла его за руку, как маленького, и Федор подчинился ей, было хорошо так идти за женщиной и слышать знойный запах травы, который источала она.
В избе, уложив детей спать, они сидели рядом обнявшись.
Варвара сказала вдруг зябко:
— Зимы боюсь. В прошлую еле выжили.
В груди ее слышались частые, словно кто стучал молотком, удары.
— Бушует как! — улыбнулся Федор.
— Кто?
— Сердце твое.
— От нежности отвыкла… А ты? Может, поужинаем?
— Детей накормила, а сама еще не ела?
Федор в потемках нащупал руками вещмешок, уже заметно потощавший.
— Давай доедать. У меня сардины есть. Три банки.
— Нет, ты не должен прийти домой с пустыми руками.
Федор задумчиво повертел в руках мешок, вытащил одну плоскую, с золотой наклейкой баночку, остальные бросил обратно.
— Ладно, те снесу.
Варвара зажгла «катюшу»
— Слопали, чертенята!
— Им расти, нам стариться.
— Смотри-ка, старичок лет в двадцать шесть! Что это у тебя на шее? Рубец вроде? — спросила она.
— Осколок дерябнул.
— Глубоко?
— Голова, видишь, цела.
Позвенела его медалями и два и три раза:
— Смотри, отличился!
— Садись, про еду забыли.
Ели из одной банки, случалось, их руки сталкивались.
В небо всползла луна, и в избе сделалось светло. На щербленые половицы легли крест-накрест голубые полоски.
Потяжелевший Федор вылез из-за стола, кинул на пол шинель.
И так же, как и вчера, долго лежали, сторожа друг друга, каждое движение. Он сдержанно рассмеялся. Варвара улыбнулась:
— В рот смешинка попала?
— Вроде попала.
— То-то, вижу…
Федор, раскинувшись, уснул, а она долго еще лежала с открытыми глазами, слушала тишину, бесшумно ступая, слазила на печку, поправила сползшие с подушки головенки детей. Затем легла, сладко, до боли, потянулась, сжалось сердце. Не в силах сдержать свои чувства, всхлипнула. Так и заснула с мокрыми глазами.
«Надо немедленно уходить, мне тут нечего делать!» — подумал он, проснувшись на другое утро. Оно занималось такое же дождливое. Но на востоке чуточку светлело. Низкие рваные тучи ползли над полем. Федор шагнул к вещмешку. Следившая с печки Фрося плаксиво протянула:
— Подозди мамку-у!
А Сеня позвал с улицы:
— Айда в лес, дядя Федор?
Нет, не так просто ему порвать с этой избой! Опять обнаружились дела: подремонтировал половицу, сбил из кусков досок что-то вроде шкафчика, отыскал на огороде погнутый ржавый рукомойник, пристроил его возле порога. Став на табуретку, Фрося стала дергать за гвоздик крана, как все равно коровий сосок, и радостно пропищала:
— Холосо водичка тецет!
— Давай мордашку помоем, — Федор зажал в коленях худощавое тельце девчонки, ладонью долго тер под холодной струей ее личико. Та колотила об пол пятками, брыкалась. Утер девочку полотенцем. Нос и щеки Фроси вспыхнули румянцем.
Вырвавшись, наконец, от своего мучителя, выбежала из избы, спряталась за ствол одинокой яблони.
— Здоловый, а дулной, — прокартавила там.
И тут он увидел в окно, как за речкой по пригорку плотной пестрой толпой женщины тянут на себе плуг. Пашут!
На улице к Федору пристроились еще двое мужчин. Один — высокий, узкоплечий, другой — низенький, хлипкий, с больными, слезящимися глазами.
Подошли к женщинам. Те стыдливо застегивали кофты, обдергивали подолы юбок. Ясная, точно отполированная, березовая слега была обмотана веревкой, женщины разбились поровну: шесть с одного конца, шесть с другого.