Полынь
Шрифт:
Иван сказал тихо:
— Умирает ребенок!
— Где? — тем же голосом спросил доктор.
— В Больших Курылях.
Доктор снял фуфайку, открыл в углу ящичек, достал бутылку и налил стопку.
— Выпейте, это спирт, вы весь дрожите, — пощупал рукой его лоб, опять полез в ящик, дал таблетку. — Не мешало бы вам смерить температуру.
— К дьяволу! Умирает мой пацан, понятно?!
Доктор возмущенно сел на табуретку, ища взглядом поддержки у жены. Сказал не очень уверенно:
— Слушайте, около Курылей, говорят, затоплена дорога.
— Это
— По дороге идти еще можно, — сообщил Иван.
Минут через десять вышли. Землю плотной шалью уже кутала темнота. С другого края большого районного села заливалась собака. При скупом свете месяца дорога угадывалась смутной тенью. К разливу воды подошли, когда заметно посветлело.
Иван цеплялся взглядом за знакомые, едва угадываемые предметы: согнутое коленце чуть-чуть приметной дороги, клубящуюся полынью; все напоминало какую-то знакомую картину. Посветил фонариком — пучок света вырвал круг ярящейся воды.
Доктор зябко весь укоротился и, пятясь, прошептал:
— Не могу, я потону. Честное слово.
— Тут чуток, — Иван влез по самые колени — обожгло, но виду не подал, выдавил на губах усмешку. — Действуйте, доктор, смелее. Дайте руку.
— Возьмите, пожалуйста, чемоданчик. Я уже тону. О, это конец!
— Руку дайте-то!
— Чепуха, я сам, — вдруг храбро сказал доктор и решительно шагнул.
Иван зажмурился. Когда посмотрел, доктор боком приседал, выгребая руками воду.
Иван, поймав, крепко сжал правую руку доктора, повел за собой, как маленького. Теперь он хорошо помнил злополучную промоину, где чуть не утонул два часа назад. Мерцающей деготной чернью играла вода, высматривая жертву.
— Держитесь за меня крепче, — сказал он доктору, ощупью ставя ноги на скользкий лед ушедшей под воду дороги.
Доктор, как клещами, вцепился в спину, сопел в ухо. Один раз оборвалась нога Ивана, качнуло вбок, но рывком выпрямился, устоял.
Вышли. В ближайших кустах стонал ветер. Странно приседая, отряхиваясь, доктор произнес:
— Думал, богу душу отдам. Скорей, скорей! — заторопил он Ивана.
Вскарабкались на бугор. Иван бежал, держа на отлете чемоданчик с медикаментами. Огонек в хате то подплывал вплотную к глазам, то, выцветая тускло, удалялся.
На крыльце виднелась фигура.
— Вань, это ты?
— Живой?!
— Покуда дышит.
Затопали по сеням в хату. В хате жарко горела печь. Доктор, сбросив пальто, погрел мгновение около огня скрюченные руки, размотал шарф, снял ушанку, протер носовым платком очки. Спросил:
— Где?
— Здесь! — указала Шура.
Доктор посмотрел на свои ноги:
— Я разуюсь, извините. В сапогах вода.
Мария Кузьминична суетливо сняла валенки:
— Наденьте вот. Носки тоже скиньте.
Но доктор ушел за шторку босой, ступая широкими ступнями. Через минуту оттуда просунул голову:
— Вскипятите, пожалуйста, воду. Побыстрей, если возможно.
— Готово, — сказала Мария Кузьминична: она поддерживала кипяток на углях.
Иван, не глядя, стянул ногами сапоги, размотал
— Шерстью пахнет, — сказала деловито Мария Кузьминична.
Шура, испуганная, стояла неподвижно около стены. Колыхнулась шторка, вышел доктор, медленно вытиравший ватой руки.
— Что с ним? — спросил Иван.
— Воспаление легких. Через несколько дней кризис пройдет. На улицу не выносить ни в коем случае. Лекарства я оставил там. Написал, как употреблять, — посмотрел на свои носки, которые висели перед печью, потрогал — мокрые, сел на табуретку, сказал: — В сущности, не страшно, — и стал обуваться.
— Уходить надумали? — забеспокоилась Мария Кузьминична. — Или у нас места не хватит?
— У меня в ваших Курылях дружок есть, — сказал доктор. — Мы в шахматы резанемся. Водки дернем. Я сильно промерз, — глянул на Ивана, подмигнул: — Спиртом разотрите ноги. И внутрь соответственно. Я оставил пузыречек. Мальчика кормили холодным молоком? Коровьим. Но воспаление, видимо, не от этого — застудили. Ребенок чужой? Понимаю. Значения не имеет. Да, да. Прежде всего человечность. Да! — Опять подмигнул: — В канавке-то мы с вами того — чуть не кувыркнулись. Потеха!
Он ушел, шаркая раскисшими сапогами и бубня под нос:
Во дни печали и томленья…После его ухода они долго сидели молча в полутемной хате.
В светце, как в давнюю старину на Руси, потрескивала лучина, загадочные тени шевелились по стенам, в ведро звучно шлепались дымящиеся огарки, за окном свистело, скреблась в раму ветка, а им всем было хорошо и радостно, словно в детстве.
Холодное лето
В жидких вечерних потемках, в седенькой мгле вдруг в эшелоне все увидели, как потянулись вместо приглаженных рощиц и островерхих черепичных костелов растрепанные березы в своих белых кофточках, овраги, хаты со скелетами почти что голых стропил на крышах, немые печные трубы на пожарищах, колодезные журавли…
Заглушая дробный перестук колес, сорвав с головы выгоревшую пилотку, какой-то солдатик крикнул во всю силу:
— Братцы, Россия!
Изо всех дверей, высовываясь на весенний ветер, ударили из винтовок и автоматов.
— Наша!..
— Глядите, и вправду наша земля, дери ее черт!
Били до тех пор, пока не разрядили обоймы.
И тогда видавший огонь и медные трубы паровоз, распуская сизые усищи пара, стал подгонять орущий эшелон к выщербленному перрону.
Федор увидел низкий уцелевший вокзал, а правее, в туманных сумерках, расплывчатую голову водонапорной башни. Прибился домой!
Из вагонов, как горох из мешков, сыпались серые фигуры солдат. А где-то в хвосте взахлеб, напропалую наяривала уже гармонь и по горбылястому булыжнику грохотали каблуки, отстукивая «Барыню».