Полынь

Корнюшин Леонид Георгиевич

Игорь уплыл, а Вера отвела Машу в угол.

— Митя про тебя спрашивал.

— А мне все равно.

— Жаль. Парень хороший. — Вера улыбнулась, что-то вспоминая.

— А у тебя как с Василием? — спросила Маша, снова оглянувшись на Лешку: он, окруженный ребятами, громко смеялся.

— Ну их всех, Машка, к бесу! Разве это кавалеры?

Вера кивнула на окно: задним стоял, смутный, как тень, Лопунов. Он вглядывался внутрь клуба.

— Пусть ходит, мне-то что, — Маша торопливо спряталась за стену.

В круг в это время впорхнула Наталья Ивлева,

разведенная, доцветающая, никогда не пропускавшая ни одной вечеринки; ее не любили все женщины колхоза при молодых мужьях: она опытно умела разбивать семьи.

Наталья прошла несколько кругов, подрагивая крутыми бедрами, плотно обтянутыми клетчатой юбкой.

Я миленочка любила, Я миленка тешила. Безопаской его брила, Целовала бешено.

Круг сузился еще тесней, и Наталья, раскрасневшись, кинула Вере платок.

Я девчонка боевая, Я девчонка хоть куда, — Что на целования Иль соревнования…

Плясали до первых петухов. Расходились из клуба, когда по деревне из конца в конец колыхалась их бодрящая перекличка. От плетней веяло стомленной, захоронившейся со дня духотой. Над дубом, одиноко темнеющим на бугре, висела белая луна. У переулков, удаляясь, некоторое время слышалась гармонь, затем совсем угасла, и стало очень тихо, тихо, лишь булькала и шипела в речке под мостом вода.

Маша шла домой, обостренно чувствуя нетерпеливые прикосновения Лешки. Она раза два отталкивала с груди его горячую требовательную ладонь.

Брели потихоньку по сонной, шелестящей под ногами пыли. Луна давно ушла от дуба, застряла над лопуновской хатой, которая была по ту сторону речки. Сеялись золотым зерном звезды.

Боялась одного: его прикосновений.

Как только показался свой плетень, она ловко вырвалась из рук Лешки, юркнула в калитку, торопливо накинув с обратной стороны крючок. Лешка налег на ветхий плетень грудью: он хрустнул.

— Так быстро? Подожди!

Маша приподнялась на цыпочках, больно упершись голыми коленками в хворост, обожгла Лешку блестящим взглядом и, постукивая каблучками, протопала к крыльцу. В сенцах растаял ее смех, пропал.

IV

Жаркое пекло лето. С мая не перепало ни одного дождя. В начале июня без влаги, впустую, сухо палили грозы, раскаленный диск солнца ненадолго заволакивало тучами — они громоздились стороной. Солнце выжигало все живое. Деревня словно вымерла, онемела. В подворотнях, в тени плетней и сараев копошились разморенные куры, томились собаки. В хатах остались одни старики да детишки. Заглохла жизнь и на ферме: скот перекочевал ближе к корму, на летнее стойбище в Гумаревскую балку.

В деревне пятьдесят один двор. Лежала она в низине, припрячась от ветров, правое же ее крыло, заречное, взбегало на сухой глинистый

бугор. За последние годы расстроилась также в сторону большака: там свежо, молодо светлели четыре новые пятистенки. Остальные избы стояли старые, еще те, что остались после «смуты», то есть когда разделились: лучшая, богатая часть некогда большой деревни Нижние Погосты отмежевалась, потихоньку перекочевала на чернозем за реку Рясну, в четырех километрах. Там были Корешковы, Богодулины, Лыковы, переплелись родней, деревню назвали «Пескари». В Нижних Погостах испокон что-то дружба не ладилась, частенько закипали злобноватые ссоры, драки, иногда пахло поножовщиной. Но, как река, отшумевшая по весне в берегах, улеглись страсти, и прошлое помаленьку забылось.

Рано утром в четверг нижнепогостинцы выехали на сенокос. Вторая бригада Анисима Круглякова — тридцать пять человек — прибыла в Малинину отрогу стоговать. Тонкое полевое сено — перетомленный мед, хоть чай заваривай — давно пересохло, крошилось под ногой в порошок. Перележиваться дольше было опасно: не корм соберешь — труху. К тому же не за горами была и жатва яровых; рожь тоже гнула усталый колос к земле, золотой рябью текла по залитым жаром полям.

Бригада пристроилась жить в летошних шалашах на левом берегу Угры: тут было вольно с водой, чтобы варить еду, пить, а главное — мыться после изнурительного рабочего дня.

Разбились на четыре группы. Маша попала вместе с Верой Крагиной и Любой Змитраковой. Уместились в одном шалаше над самым берегом: отсюда начинался крутой, восьмисаженный спуск с нагой обветренной глиной, едва прикрытой у самой воды лозняком, красноталом.

На другой день к ним в шалаш перебралась еще Анисья Малашенкова — сильная сорокалетняя баба, вдовеющая с самой войны.

Сдвигал сено в валки на конных граблях Сивуков. Голый, в одних трусах, с замотанной полотенцем головой, Сивуков гонял коней по рядам, истекая потом, покрикивал:

— Шевелитесь, девочки, дождь бы не натянуло!

Но сизое небо, кроме яростного солнца, пока ничего не сулило. К навильнику не притронуться рукой — успели набить мозоли: гребли в перчатках. Анисья, как самая сильная, ухая, отрывала вилами от земли огромные беремя, вершила копешки. Люба, Вера и Маша, повязанные по самые глаза косынками, гнали вилами трескучие вороха сена.

Они поснимали кофты, а Вера и юбку, стеснительно поглядывая на Сивукова, — отворачивались, когда тот подгонял близко косилку.

— Девчата, вы меня не бойтесь, я смирный! — крикнул им Сивуков: сам же жадно, как кот, маслился взглядом, бегая по их спинам.

— Испугались, дожидайся, — отругнулась Анисья.

В ложбинах высоких грудей Анисьи копился, блестел пот. Она сняла резавший спину лиф, рукавом кофты утерла влагу, пробормотав:

— Прямо Африка!

— Градусов, тридцать пять. Давно такой жарищи не было, — отозвалась маленькая чернявая Люба.

Плечи Маши — она тоже сбросила стыдливо кофточку — словно покрылись лаком. Вера, высокая, с угловатыми плечами, проговорила сквозь смех: