Полынь

Корнюшин Леонид Георгиевич

— Покурить бы, — Анисья звучно высморкалась около шалаша, присаживаясь, сказала: — Доктор говорил — прочищает. Когда так-то, по-вольному.

Девчата долго смеялись. Анисья же невозмутимо глядела поверх их голов, за ночное поле. В темноте пролетел на свою мудрую и непонятную людям работу жук. Далеко осветила небо зарница.

— А что, не рассказать вам, девки, как я первый раз влюбилась? — вздохнула Анисья сдержанно.

— Расскажи, — попросили они в один голос.

Анисья придвинулась поближе.

— Под Дорогобужем всегда лагеря стояли. Ехала я как-то на подводе из города по большаку. Шла весна, листья только показывались. У старой мельницы — от ней нынче одни сваи торчат из речки — дорогу подчистую размыло. Там — вы же знаете — глина

и место низкое. Мостишко вдребезги раскидан, бревна кверху задрались. Коня направила: думала, что проеду, а села по самые втулки. Вечереть начало. Холодно. Морось пошла, я озябла, а машины ни одной. Потом показалась-таки машина. Она в лагеря ехала, в ней шофер и командир. Молоденький. Покраснел, как увидел меня с кобылой. Помог коня распрячь. Машина взяла на буксир телегу, вытащила. Когда я села, чтобы ехать, командир чудно поглядел на меня, аж мне нехорошо сделалось отчего-то. Очень странно, девки, посмотрел, засмеялся и сказал: «Приезжай в воскресенье в город. Я тебя в пять часов около базара буду ждать». Ничего я не сказала, мало ли кто подойдет, хлестнула коня хворостиной и даже не оглянулась ни разу. Гордая я была. Прошло три дня. Не выходит он, однако, из головы. Хожу как чокнутая. И все не так, не по мне. С батей поцапалась. А как пришло воскресенье, снарядилась — и махнула в город. Он ко мне с букетиком: «Рад, что пришли!» А их часть в тот же день перебрасывали на западную границу. Походили мы с час, и я на попутной обратно домой приехала. Прошел после того целый год. А я живу и жду, дура, чего-то. Со своими ребятами не встречалась. Сяду, бывало, на кладках у речки, что против Фирсовых, и все на дорогу смотрю. Мать от сглазенья хотела к бабке сводить. Мать я, понятно, изругала. Поехала в Смоленск по делу. Кажется, на семинар по льноводству. — Анисья умолкла, пошевелила могучими плечами, попросив: — Почешите, девчата, промежду лопаток, я обгорела, луплюсь. Крепче, крепче. Ну, хватит. — Приподнялась на руках, посмотрела рассеянно на реку и прислушалась. — Может, днем дождь будет, — сказала она другим, бесстрастным и деловым, голосом. Немного погодя стала снова рассказывать: — Около вокзала, на горе, кто-то меня, слышу, догоняет. Оглянулась — аж пот прошиб: Владимир, он. Смеется так — от уха до уха. «А я, — говорит, — знал, что мы обязательно встретимся. Иначе нельзя». Повел в закусочную. Водки выпили. Часа три вместе побыли. А как он ушел к себе в поезд — опять ехал по назначению, — так от меня, девчата, как половину тела отрезали. Муторно стало. Снился ночью: то мы на свадьбу ехали, то целовались. Похудела сильно. Это я теперь баба агромадная, а тогда другая была. На вечеринке ребята комплименты сыплют, а мне ноль. Его все вспоминала. Одному даже в зубы дала, — Анисья передохнула, взглянула в небо затуманенным взглядом, помолчала недолго.

— А дальше как было? — нетерпеливо спросила Маша.

Проснувшаяся в шалаше Люба шепеляво, сквозь щербатину хихикнула:

— Ох, и здорова заливать!

Анисья повела бровями, на реплику не ответила.

— Дальше я за Егора вышла, — сказала она тихо и грустно.

— Не по любви, значит? — Вера покопошилась, растирая левой рукой сомлевшую правую.

— Сперва Егора дичилась. С месяц так даже спали порозь. Егор — душа. Характера золотого был мужик. Таких-то я больше и не видела. Засмеется, бывало, и говорит: «Бей, Аниска, по другому плечу. Мне приятно». А я что только на него не несла! Как только, идиотка, над ним не измывалась! Баба я зародилась брехливая. Самой нынче тошно, как вспомню. С год так: то я от него уйду, то он от меня. Прижились. Когда провожала на фронт, ревела. Вместе-то много соли сгрызли, — Анисья тяжело привалилась широкой спиной к стенке шалаша — хворост хрустнул. Маша задумчиво произнесла в пространство:

— А тот командир, возможно, поблизости ходит?

Анисья долго не отвечала; губы ее вздрагивали.

— Погиб, — сказала она наконец. — Когда с беженства в сентябре вернулись, убитых хоронили в саду около Анютиной рощи. Глянула на одного —

он! Пуля в затылок родному цокнула. Я его под тремя елками схоронила. Не видели, что ли, вы ту могилку?

— Это ты ее каждое лето дерном обкладываешь? — спросила Вера с любопытством, обмахивая лицо ольховой веткой.

Анисья, не ответив, согнулась и полезла в шалаш.

На девчат из-за реки стеснительно засматривалась едва угадываемая продрогшая рыженькая заря — они тоже пошли спать.

Пилил неутомимо коростель за берегом.

VII

Плотники подгоняли последние наличники. Пять окон в ряд, уже остекленные, весело и ясно смотрели на проулок.

Пахло еловыми щепами, новой постройкой. Игнат вогнал клинья в дверную коробку, вытер о штанину руки, отошел на захламленный пустырь. Славный получился дом! Любо глазу смотреть на высоко вознесенный фронтон, на вязь резьбы, на дело плотницких рук. Сейчас редко уже по деревням вытачивают вот это белое древесное кружево в наличниках и карнизах, начинает пропадать это старинное искусство мастеров даже там, где оно еще радует глаз.

Игнат предложил свой кисет, Воробьев всыпал на бумажку табаку. Лешка был мутен лицом, курить не стал, отвернулся от мужиков. Они ждали бабку Ивлеву, которая должна была принять дом и произвести расчет.

Игнат спросил Лешку:

— Ты, может, приболел?

Лешка плюнул и, долго помолчав, сказал со злобой:

— Не лезь!

— Завтра к Косачихе пойдем. Позавчерась с ней обговорил. Хату просит перекатывать.

— Начинайте без меня. Я отлучусь… — Лешка смятенно посмотрел в ту сторону, куда нижнепогостинцы перекочевали на сеноуборку, и потянулся с хрустом в плечах. «Маша… видеть хочу — без нее свет не мил».

Явилась бабка Ивлева — жилистая длинноносая старуха, долго и придирчиво лазила по всем углам просторной пятистенки. Из морщинистых ладоней хрустящие десятирублевки перекочевали в три пары рук. Поделили поровну, но Игнату, как старшому, отрядили лишнюю красненькую: так было всегда.

Втроем не спеша отправились было в сторону сельпо, но на полдороге Лешка вдруг отказался, повернул вправо по сильно прибитой ногами и скотом тропе. Бегая по его спине прыгающими вверх-вниз глазами, Игнат произнес:

— Мы не «Московскую». Стрельчиха «Столичную» припрятала. Седня положено, Лексей.

— Лакайте. Не прельщает, — отозвался тот.

У клуба ему встретился Тимофей Зотов, председатель колхоза. «Газик», разворачивая хвост пыли, направился к большаку, но круто вильнул, остановился. Лешка хотел скользнуть вбок, к кузнице, мимо машины, но Зотов зычно окликнул:

— Пронин, постой-ка!

Зотов открыл дверцу и высунул шарообразную голову, прикрытую серой модной кепкой.

— Долго думаешь тянуть волынку? — спросил он жестко, но где-то в интонации теплилась мягкость: мало молодых рук в колхозе, заработки липовые, тут особо не покричишь.

Лешка знал цену своей личности в хозяйстве, где время и нужды повыдергали молодых. А шофер, механизатор и плотник — основа основ, без которых артель не проживет и дня.

— В колхозе же сейчас нечего строить.

— Думаешь, не найдется дела?

— Там будет видно, — но уходить медлил и ждал, чтобы первым уехал «газик» с председателем, — время покажет.

— Зачем тебе шабашники? Такому? — Тимофей отечески кашлянул, устало махнув рукой, отвалился на спинку, — жалуясь, захрустели пружины в сиденье. Ехать тоже все медлил. Лешка смотрел на свои ботинки, стоял боком.

— Ну?

— Не запрягли пока что.

— Смотри, Алексей: не маленький — уже армию отслужил, а сознательности нисколько.

— А сознательным жить тяжелей. Вот так.

«Зачем шабашники?» — подумал Лешка, шагая один под пыльными сонными ракитами, все глубже увязая в своих мыслях, не находя ответа.

«Зачем?..» Вспомнил он прошлую зиму, выграненный заморозком лес, в белой чистейшей полумгле застывшие деревья, ровные петли прошедшего по первопутку зайца на молодой пороше, — тогда тоже, стоя на лыжах, спросил: «Зачем?»