Полынь

Корнюшин Леонид Георгиевич

Сложен мир человека, стянут он узлами, бывает, распутывает себя до самой смерти, да так в таинственной неразгаданности и сходит в могилу.

На крыльце Лешка нога об ногу скинул ботинки, стянул рубаху, долго мылся под рукомойником, прибитым к столбу на дворе.

Отец, Афанасий Петрович, фуганил доску в холодке, под навесом сарая. Маленький, ощетиненный, он был похож на ежа своей колючей внешностью, а больше характером.

В доме — дремучая тишина. Соня, младшая сестренка, шевеля губами и опустив ресницы, что-то заучивала, отгоняя мух кустиком полыни. Лешка полистал учебник алгебры, вспомнил школу,

свою зубрежку и швырнул книжку на лавку — давно было. Давно.

— Не хулигань, — сказала Соня.

Где мать?

— На дворе управляется.

Лег грудью на диван; только закрыл глаза, как скрипнула дверь, протарахтели быстрые отцовы шаги, и услыхал сиплый шепот:

— Жениться-то думаешь?

Лешка повернулся спиной, но Афанасий Петрович петухом подскочил к дивану, повис над ним, дыша часто, — прыгала, раздвоившись, борода.

— Оглох?

— Отстань.

— Ты мне ответь! — тонким голосом вскрикнул отец. — Шкодишь!

Лешке сделалось невмоготу, и он сел. Он встретился с родителем глазами, но долго не мог смотреть в оголенные, озабоченные зрачки, отвернулся и встал, изготовившись к отпору.

— Пока не собираюсь.

— С петухами домой приходишь, кобель.

— У меня другой молодости не будет, батя.

— Смотри, Алексей! Ремень плачет.

Отец вышел снова на улицу, громыхнул дверью в сенях. Лешка подумал и выпил полгорлача топленого молока. Ему чего-то сильно не хватало. Что-то зудело внутри, под сердцем, и он понял, что неотступно, каждую минуту думает о Маше. Потолкавшись из угла в угол, нагрубив Соньке, он надел выглаженную красную рубаху, взял пиджак. Сумерки уже втягивались в деревню. На дворе повеяло чуть-чуть прохладой. Нащупав в кармане пачку денег, Лешка почувствовал успокоение. Он разделил пачку пополам, одну протянул отцу, сказал:

— За хату получили.

Афанасий Петрович пересчитал, подумал, глядя в землю, и повеселел несколько:

— Не серчай. А с женитьбой волынку тянуть нет смысла. К зиме, Алексей, надо округлить.

Устинья шла с подойником от хлева, шмыгая большими галошами на рыхлых ногах-колодах. Увидев, что Лешка прилаживает велосипед, она спросила:

— Куда ты?

— На сенокос съезжу.

— Зачем бы?

— Мало ли…

— Не возвернешься. Они у Малининой отроги, за восемь километров.

— У них заночую.

Он налег на педали, и вскоре избы со старыми ракитами уже скрылись из глаз. В поле при закате сплошняком стлался густой лен. Ветер гнал к дороге дымную острую марь: не то поблизости горели бурьяны, не то пожар выедал лес за Дрогинином.

Синие глаза васильков мягко светились в льняной густоте. Лешка слез с велосипеда, надергал васильков большую охапку, связал веревочкой и, бережно прикрепив к раме, поехал дальше. За льном началась колосистая рожь. Впереди белым крылом завиднелся березовый лес. На опушке пахнуло древесным соком, малинником. В лесу, когда потянулись старые елки, было уже сумеречно. Думал упорно о Маше и плохо правил. Один раз он налетел на пень, упал, зашиб ногу и от этого еще злей налег на педали. Ему казалось, что Маша с кем-нибудь в обнимку сидит под копной сена. Застилал глаза пот, и знойно колотилось сердце. Он уже совсем не видел ничего вокруг, а работал ногами механически. За лесом, в ленивом повороте Угры, проглянули

стога. Дорога оборвалась, и Лешка поехал прямо кошеным лугом, велосипед бешено прыгал по кочкам. Сбоку, над горизонтом, бугрились тучи. Далеко тихо постукивал израсходовавший силу гром, больше не повторился и заглох. В шалашах никого не было. Около одного на веревке сохло белье. Лешка узнал знакомую, в васильковых цветочках, выгоревшую ситцевую кофту. Он зарыл в нее лицо и понюхал. Кофта пахла речной водой, мылом и Машей. Лешка счастливо засмеялся и закурил. Потом сел на велосипед и поехал к стогу.

Навстречу ему с поля завиднелись люди. Через минуту его окружили облупившиеся, загорелые бабы. Они его забросали вопросами, больше спрашивали про письма, как будто Лешка должен был непременно знать про это. Он же искал глазами Машу — ее не было — и забеспокоился еще больше.

Увидев Веру, подходившую к остальным, Лешка скоренько направился к ней.

— Где Мария?

— Там, — она кивнула в сторону реки. — Ты смотри не распускайся! — Предупредила.

«Все, черти, лезут в наши отношенья».

Он что есть силы погнал велосипед к речке. Маша шла по тропинке и плохо виднелась в сумерках: не столько узнал, сколько догадался — она.

— Маня! — Лешка бросил велосипед, побежал к ней, раскинув руки.

Обняв за плечи, он крепко и жадно поцеловал ее.

Она не вырывалась. Лешка почувствовал, как она, словно не владея собой, привалилась к его плечу. Раньше такого он в ней не примечал. Он сам испытывал какой-то угар и даже не чуял своих ног и рук.

— На ромашке гадала. Вышло: приедешь.

— Эх ты! Сгорела как! — Лешка поцеловал ее снова.

— Жарюка невозможная. Ты обо мне думал?

— А то нет!

— К нам заходил?

— Три раза заглядывал.

— Дед здоров?

— Мы с ним еще пол-литру раздавили.

Маша улыбнулась, потерлась лицом о его щеку.

— Как щетка, — и подумала: «Всю бы жизнь так!»

— Времени в обрез. Некогда бриться.

— Ты все с шабаями? — спросила она.

— Они народ тоже прогрессивный, — сказал Лешка неуверенно, хотел добавить еще что-то крепкое, да раздумал.

Давно собиралась сказать ему про то, чтобы бросил Игната и Воробьева, а шел в стройбригаду, как прежде, но умолчала и сейчас. «Бесхарактерная».

В темноте брели по полю, наткнулись на копну, сели. В висках у нее застучало: «Уходи!.. Уходи!» А сил не было. Он шептал близко, опаливая щеку дыханием:

— Останемся тут… Моя ты…

— Пусти! Подожди немного… Боюсь я… Леша, не надо, — просила она, а сама не отталкивала, слабела, бессознательно прижимала его к себе.

«Ой, не имеет же значения! Все…» — ее охватила страшная решимость, и выкрикнула со стоном:

— Не обманешь?!

— Люблю же.

Звезды покачнулись.

— Ой, мамочка!..

…Ураган схлынул. Звезды опять горели на своем месте. Ночь пахла травами. Просеивался лунный свет на реку, вычеканивая ее чистым серебром. Все было прежнее и уже другое, испытанное. Хорошо и страшно чего-то. Как жила — так не жить.

— Леша?

— А?

— Любишь?

— Да! Да!

В середине ночи Анисья проснулась, пошарив руками по пустому Машиному месту, разбудила Веру. Люба тоже лежала с открытыми глазами.