Полынь
Шрифт:
Была полночь, стылая и немая. Под луной сверкал, искрился остро снег. Большак во многих местах переметывали снежные заструги, но колеса справлялись с ними.
Маша, кусая темный распухший язык, металась на сиденье, выла страшным, не своим голосом:
— Моченьки нет! Больно! Ой!
Вера старалась удержать ее танцующую голову, и в уши ей летел разорванный, наполненный диким ужасом шепот:
— Умираю… никаких сил… Верочка, миленькая, нагнись, я тебя поцелую.
— Ты терпи, это натурально, — сказал молчавший до сих пор шофер. — Все терпют. Закон природы.
Машину закидывало в рытвины, колеса карабкались, ползли и снова катились — хоть глаза
На подъезде к лесу дорогу перемело начисто. Буруны вилюжились сплошной изломистой линией. Машина увязла, став поперек дороги, накренясь на правый бок, и шофер сказал:
— Хана, теперь трактором надо вытягивать.
Митя и шофер побежали смотреть путь. Ветер свистел и швырял в стекла снег, заляпывал их. Уродливо извиваясь по сиденью, Маша издавала хриплые стоны, хватала горячими руками плечи Веры, кричала бессвязно. Вера, нагнувшись, пыталась рассмотреть лицо подруги, но моталось лишь расплывающееся, смутное пятно. В уши ее давил один и тот же разорванный полустон, полушепот:
— Ой, не могу! Ой, как больно, маменька моя, да что же это! Ой, ой!..
Вера уже не плакала, а ревела во весь голос, прижимая к груди голову подруги, гладила щеки и мысленно подгоняла: «Ну, скорей, скорей!» К стеклу снаружи прилипло широкое лицо Мити. Вера больше догадалась, чем услышала его вопрос:
— Как дела?
Она открыла дверцу — пахнуло снегом и холодным ветром, — крикнула в щель:
— Почему не едете? Маша помирает.
— Ни черта не выберешься, ты же видишь, — бормотал Лопунов, пытаясь что-либо рассмотреть внутри машины.
Оттуда — слитный, раздирающий душу стон.
— Так бегите в Лыткино, — закричала изо всех сил на них Вера, — просите трактор!
— До Лыткина пять километров, — сказал шофер. — Мы не успеем.
«Боже, да чтоб я когда родила сама, да лучше умереть, чем такое-то терпеть. Какой ужас! Неужели у всех так?» — думала Вера, вся съежившаяся в маленький комочек. Она боялась смотреть туда, в угол на сиденье.
Так прошло несколько мучительных минут.
Судорожная дрожь пронизала Машино тело, колени ее подпрыгнули, и вся она страшно изогнулась, словно собралась кого-то схватить. Затем — убивающая тяжелая тишина. Даже не слышалось дыхания роженицы. Вере сделалось жутко, она позвала испуганно, ощупывая ее руками:
— Манечка! Что у тебя? Что ты?
По ней хлестнули какие-то облегчающие слова:
— Возьми ребенка, перережь пуповину, скорей!
Что-то мокрое, скользкое, еще теплое попалось Вере в руки.
Сперва она их брезгливо отдернула от того, что должно было быть рожденным человеком, но, пересилив себя, стала гладить ребенка кончиками пальцев.
Ребенок был мертвый, недоношенный.
Она аккуратно завернула его в Машин полушалок, положила рядом с собой на сиденье.
Маша старалась приподняться на руках, спросила радостно, обессиленно:
— Как, Вер? Кто?
— Да, кажется, мертвый… — всхлипнула Вера.
А за стеклами на самый край света, на тысячи километров тянулась вьюжная русская зима, и где-то далеко за темнеющим лесом кралось нехотя, пугливо, ощупью холодное утро.
Лешка жил в Максимовке, все чаще убеждая себя в том, что иной жизни ему не нужно, — к чему стремился, того и достиг. Но чем больше он себя успокаивал, тем неуютней и горше было у него на сердце. Кроме проснувшейся совести и вины перед Машей, в нем копилось, как дождевая влага в туче, раздражение против Ирины, образа ее жизни, как-то исподволь чувствовал: чужой он для нее, первый, опустошающий дурман
Ирина работала в местечке Гриблово в архитектурной мастерской, где полным ходом готовилось строительство огромного комплекса ГРЭС. Она умела водить машину, имела права, домой приезжала поздно, какая-то настороженная, молчаливая. О своей работе рассказывала мало, вздыхала, когда Лешка, сняв валенки, ходил босиком по полу, по дорожкам, радуясь теплу, покою после холода и ветра.
Раз она сказала:
— Слушай, брось, надень тапочки. Противно смотреть. Некультурный ты!
Повиновался, удивляясь себе и чувствуя, что как-то незаметно весь перестругался, мельчал, как речка при суховеях, покорным становился.
Заводили бесплодные разговоры. Что не выливалось в словах — хоронили во взглядах. Чужими делались день ото дня. Разговоры сворачивались больше к ее упрекам — напирала на его малокультурность. Он отбивался, точно в клетку загнали.
— Кому-то и хаты тоже рубить надо, — вставил Лешка.
— Надо, но умно, а не тяп-ляп, как вы их рубите.
— А как это — умно?
— Мастерами надо быть. Строить красоту.
«Начиталась, книжная. Ну да, навоза не нюхала, как я. Разные мы — действительно как будто даже чужие», — думал он, стараясь погасить в себе раздражение.
— Силищи в тебе, Алексей, много, земляной такой силищи, — продолжала Ирина, — я не разграничиваю: город — одно, деревня — другое. Сейчас эти понятия рушатся. Но в некоторых, и не только у деревенских, есть тяжелая сила, такая инерция, которая давит их, заставляет все делать по-старому. Ты в людях не возбуждаешь любопытства, плотник.
— А что я — канарейка, что ли, с перышками? — горячился Лешка.
Он любил сидеть на верхотуре, затесывать коньки и стропила, смотреть в небо — такое было хорошо знакомо и привычно… Она не может его понять. Свое видит.
— Ты же обещал учиться, ты должен сдать экзамены, — говорила Ирина.
В ее интонации звучало уже незамаскированное раздражение. Лешка пожимал плечами, мутнел, огрызался:
— Зачем? Я не хочу. Обойдусь. Не дави.
Анохин, присматриваясь к неналаживающейся их семейной жизни, говорил дочери:
— Ты брось пилить его с учебой: каждому свое. Парень крутой — это тебе не Сизов. Он сам кого хочешь ломать может.
Алексей ему нравился — не пьет, строгий, вроде серьезный, — но разговаривали мужчины мало, по пустякам. Они с Ириной занимали две комнаты. В квартире была чистота, стояла хорошая мебель — то, что так поразило тогда Лешку. Теперь же вещи эти давили его, он словно стыдился зеркальных шкафов, боясь к ним прикасаться. Дорожки на полу лежали яркие, малиновые — всегда приходилось снимать ботинки в кухне и надевать тапочки. Но со всем этим он уже свыкся — дорожки были и в деревне не в диковину. Его подтачивала тоска. Он неосознанно чувствовал: что в прошлом его связывало с Ириной — грубая физическая страсть, — то сгорело, остался лишь один легковатый приторный дымок, не больше. Рвался к чистой жизни, а обернулась она хуже той, какую оставил в Степановой хате. Запутался… Иногда ночью, проснувшись, он вспоминал Машу, запах ее рук, ямочки на щеках, старую хату, темные сенцы с запахом полыни и березовых веников на жердях, — тогда он выходил на крыльцо, долго смотрел в ту сторону, где были Нижние Погосты. Он все чаще ловил себя на мысли, что думает о ней и, несмотря на время, она не уходит из его головы. Днями тоже частенько смотрел на белое снежное поле, ждал: вдруг появится она, и уйдут вместе, и станут жить, как и раньше. А Маша не являлась.