Полынь
Шрифт:
Спохватывается:
— Идти надо. Обед ведь кончился.
— Мы встретимся? Я соврал тебе про девчонку.
— Так ее не было?
— Да.
— А кто же ты? Кто ты вообще такой?
— Кто я? Не знаю. Не в рубашке родился, как некоторые.
— Ты любишь деньги?
— Нет. Там, на Волге, наши скучали: «Ах, гады чистые, интеллигентики — сотнями загребают в месяц». Мне было смешно слушать. Около банка, когда мальчики в нем «работали», а я дежурил, этот дурман ударил в голову. Жизнь нарисовал, аж рот разинул, идиот, от собственной
Что-то я в самом деле разговорился. Отчего-то хочется выговориться и понравиться, наверно. Только и слова корявые, кажется, получаются, как я сам…
Мы долго сидим молча.
— Так мы встретимся?
— Если ты хочешь…
— Я очень хочу, — говорю я.
— Тогда в семь. Тут же, около речки. Сегодня в семь. Хорошо?
— Какой разговор!
Акимов встречает воркотней:
— Где черт носит? Пора тол закладывать. Зубрилов вон лается.
Второй день мы рвем «Сопку Маньчжурии» — паршивый земляной козырек, который нам мешает. Земля — что-то среднее между камнем и плотным слоем глины. Один взрыв пятикилограммовой шашкой пробивает лишь небольшую ямку. Стоит адская пыль, нет ни дуновения, одна духота.
Акимов потерял свою серую, блином, фасонистую кепку — ищет, чертыхается:
— Куда делась? Сидела на башке… Черт!
Четыре часа отбегания, пригибания и глотания пыли выматывают нас окончательно.
Я ложусь животом на горячую землю, закрываю глаза. Мне это не в новинку, видел и похуже, но добра все-таки маловато. Саднит ушибленное колено, в глазах от усталости и жары желтые мухи. Губы склеиваются. Я уже не слышу гнуса — его, кажется, здесь меньше.
Минут через пятнадцать Акимов трясет за плечо.
— Вставай, дернем.
В руке бутылка наполовину с водкой. Пить в жару — последнее дело. Но я глотаю острую жидкость — не то спирт, не то водку. Бубнов осоловело, без очков, мигает на нас из куста.
Акимов вздыхает.
— Ах, житуха… проклятая.
Я знаю, что от него ушла жена, успокаиваю;
— Вернется.
— Вряд ли. С фасоном. Ты ее не знаешь. А я плевал.
Приезжает на грузовике Зубрилов. Только теперь замечаю, как сильно сдал он за последние дни, осунулся. Длинней стал нос. В уголке рта потухшая папироса.
Начинает дико ругаться. Я ни разу не видел его таким освирепевшим. Этот человек, вероятно, не может жить для себя. Один костюмишко на вешалке болтается.
— С шурфом сегодня покончить! — кричит он. — Завтра будем делать подчистку, а послезавтра сюда придут уже машины со шпалами. Считаю, что дошло? — резко поворачивается и лезет в кабину грузовика.
Снова тащим ящик с толом. Снова отбегаем и прибегаем. Бубнов снимает рубашку, аж дымится. Воздух жаркими
В конце концов «козырек» мы разворачиваем. Рыжая земля пахнет пылью. Мы, будто ослепшие, сползаем к речке прямо в штанах и рубахах и плюхаемся в воду.
Тут же трое из бригады, мелькая белыми ягодицами, ныряют с коряжины. Лупят друг друга по спинам, гогочут.
Мы с Бубновым вылезаем раньше. На бубновских часах четверть седьмого. Значит, еще сорок минут до свидания.
Пока Акимов купается, мы разговариваем. Меня поражает наивность вопросов его, но парень мне нравится. Спрашивает:
— Что будет лет через сто?
Пожимаю плечом: что? В самом деле: что-то будет, хотел бы я знать?
— Кто-то будет жить. Целоваться, — говорю я.
— А мы им, будущим, чудаками казаться не будем?
— Чудаками?
— Ага, придут-то на готовенькое. Им не придется такую вот дорогу в тайге прорубать. Как думаешь, Алексей?
— Я думаю, им будет сложней жить, чем нам.
— Вряд ли. Почему это сложней?
— Потому что умней будут. Дуростью нашей не переболеют. А умным, Бубнов, тяжелей жить.
Бубнов сидит некоторое время молча.
— А когда ты… стоял около банка… боялся?
— Боялся.
— Тебя тянуло?
— Не помню. Наверно.
— Что-то я, знаешь, не очень тебя понимаю: и боялся красть и тянуло? — Бубнов мигает женскими, симпатично загнутыми ресницами. — Ты или хитрец почище Талейрана, или просто любитель каламбуров.
— Ладно, — говорю я, — прикроем-ка прения.
Мне хочется, закрыв глаза, отдыхать и не думать ни о чем. Ни о чем на свете. Но он говорит мне:
— Знаешь, тебе, по-моему, надо жениться.
— Почему?
— Мужики добрей становятся. И плавятся, как свечи, не замечал?
— Я не хочу оплавляться. Обкатываться.
Бубнов хмурится, желая, должно быть, выглядеть вполне взрослым мужчиной, и умолкает. Выходит из воды Зубрилов, и мы втроем, еле двигая от усталости ногами, бредем по облитому солнцем лугу домой, к палаткам.
На скорую руку ем кашу, выпиваю стакан молока и спешу к речке, но не туда, где купались, а к месту протоки. Ася ждет меня. На ней модное синее платье, в руках какой-то томик. Оказывается, Есенин. Она очень любит Есенина.
Сидим на берегу, смотрим, как крутит волна, на игру воды и на отраженные в ней сиреневые облака.
Из невидимых чащ ползет острая гарь. Воздух раскаленный, так и дышит, обжигает лица.
— Лес горит, — Ася тревожно всматривается в горизонт, который уже подергивается дымом. — В тайге это ужасно страшно. Как бы не было грозы.
Ломаясь углами словно по ступеням, в небо вонзается молния. Молния высекает удар, он бьет в землю, колотит воздух, сыплет дальше, по горящим от заката облакам. Становится очень тихо, немо и невесомо. Видно, как далеко над тайгой туча пустила стену дождя.