Полынь
Шрифт:
Мы вытягиваем шеи и ждем. Не шевелится ни один лист, все облито синим зноем. Птица разморенно пискнула в кустах и смолкла. Где-то близко слышен всхлип первых капель. Одна, крупная, как ртуть, падает мне за воротник. На тайгу наползает зловещая тень, она гасит закат, сквозь сумеречье рубиновыми точками дрожит свет. Вверху, в вершинах, вольно прошумел ветер, отряхнув на нас иглы, мох, кусочки седой коры.
— Бежим под дерево. Скорей! — Ася тащит меня за руку. — Ты смелый! Мне с тобой ничего не страшно.
Дождь выплескивает как-то сразу. Густые лапы елки спасают
Я прижимаю к себе девчонку. Я весь в сладком тумане. Упирается кулачками в мою грудь, смотрит напряженно, не мигая, и я чувствую, как напружены ее гибкие ноги.
Мне жутко хочется ее целовать — чистую и свежую, пахнущую только что распустившимися цветами, но она смотрит из какой-то дали на меня, точно из другой земли, — знакомая и чужая.
— Можешь меня полюбить? — спрашивает она скороговоркой, улыбаясь одними губами и не подпуская к себе.
Мог ли я ее полюбить? Я уже слышу какие-то другие звуки в мире, вижу, как стал чище. Этот лес и сам я прочистился, что ли, и не злобятся глаза так, как прежде, не кусаюсь — с самой той встречи, как я ее увидел.
— Я могу, могу…
— Бежим под дождем! Так здорово…
Я не успеваю ничего сказать. Она похожа на молнию, только треплется по гибким коленям подол платья и мотаются косички. Я лечу за ней, разрывая кусты, болтая длинными руками, я пьяный, и ничего нет для меня — ни гнуса, ни жары, ни холода, ни прошлого — я в синей пустоте…
Вымоченные до нитки, мы медленно бредем к палаткам. Дождь все еще льет, но мы не пытаемся от него защищаться. Ася босая, босоножки держит в руках. Впереди виднеются огни — вероятно, подтягивает свои силы вторая бригада.
Ася в сумерках жмет мою руку.
— Мне очень хорошо!
— Не простудись. Мне тоже.
— До свидания, Алеша.
Она растворяется мгновенно. Я провожу ладонью по лбу и глазам. Я шепчу: «Не для тебя… себя обманываешь… Чужая песня». Я нюхаю руки — они пахнут земляникой, лесом — иным, чем до сих пор пахли.
Акимов выползает из палатки. Дышит в лицо перегаром водки:
— Спятил, что ли? Лезь в сухое — пол-литру давим.
Опять у них прежнее, известное… А я смеюсь, хохочу на всю тайгу, на белый свет, совершенно ошалевший от счастья и, наверное, такой непохожий на себя прежнего, что от меня, как от чумного, отскакивает даже Акимов…
В нашем холостяцком житье происходит перемена: приехала в отпуск жена Акимова. Это плоская длиннолицая женщина с золотым зубом. У нее странная фигура: широкая кверху и узкая книзу, грудей, кажется, совсем нет. Волосы выкрашены рыжей краской В палатке плавает запах духов — щекочет мужское обоняние. Акимов ходит как опоенный, не кряхтит, не вздыхает — он счастлив.
Глядя вбок, бормочет:
— Радость надо хватать голыми руками…
Зубрилов приказывает разбить им палатку рядом.
Посмеивается:
— Пусть нежатся голубки.
Женщину зовут Маргаритой. Иногда она развлекает нас: играет на
Акимов упоительно шевелит тонкими губами, поедая взглядом спину супруги. Иногда Маргарита танцует твист. Узкие бедра ее приходят в невероятные движения. В таком случае кто-нибудь из рабочих уходит, поругиваясь сквозь зубы:
— Развели тут, крохоборы!
Акимов мне поясняет:
— На работе ее ценят. Мы с ней жертвы.
— Жертвы?
— Да, быта. Нас сгубил быт.
— А не ты ее?
Несмотря на внешнее буйство, что-то в ней есть такое, упрятанное, глубокое…
А в мозг мне все сочатся и сочатся слова Акимова:
— Ее надо осмыслить — самородок.
Зубрилов, когда остаемся наедине, выносит заключение:
— Вместе этим людям быть нельзя. Невозможно!
Маргарита приглядывается сперва к Зубрилову, потом, не получив взаимности, — ко мне. На поляне она жарко сжимает мне руку, близко придвигает глаза. Не то какие-то собачьи, не то растерянные, с наивными искорками. Тоже поплавок в житейском океане… Мне в них смотреть больно. И я ей говорю, чтобы не ранить, чтобы уберечь, опять и опять не узнавая перемены в себе — не сентиментален ли я, Тузов, делаюсь:
— Брось. Выкинь из головы. Остынь, оглянись ты маленько. Брось ты к черту все это, ей-богу! Акимова брось. Себя брось — беги куда глаза глядят. На работе похихикивают? Догадываюсь. А ты презрей. Думаешь, я святой? Такой же. А паскудно. Поняла? Романсы пой, а рукоприкладства Акимову не позволяй. Зазвезди ты ему. Силу в тебе почувствует.
Она едва слышно шепчет:
— Вот… Ишь ты… какой, смотри! — И, по-детски краснея, отходит и оглядывается на меня.
Акимов же размышляет:
— Это, Алексей, жестокая женщина. Ее била судьба, но она выдержала смертельные удары. Кажется, только я один ее понимаю. Скрутила меня.
Зубрилов мне говорит:
— Людей, как бы то ни было, надо все-таки уважать.
А в общем-то живем без приключений. Злосчастный «козырек», над которым мы изрядно попотели, остался далеко позади. После него выпилили уже целый километр. Но впереди завидного мало: овраг, размытый карьер, зубья известняка, — все это придется рвать, выравнивать, приводить в божеский вид. После дождей нам немного легче. Иногда встречаюсь с Асей. Настроена враждебно: повлияли, возможно, трезвые товарищи, пояснив, что я элемент малоблагонадежный. В бригаду несколько раз наведывался Дубенко. Привез смену постельного белья, новенькие желтые тумбочки, робу. Видимо, он и наговорил Асе про меня.
Она ускальзывает всюду, неслышно и незаметно. Иногда я караулю ее, но девушка похожа на ветер. Неуловима. Я сжимаю кулаки в карманах штанов. Солнце мне кажется тусклым. И несправедливой вся эта земля, воспетая поэтами. В столовой сталкиваемся лицом к лицу. Она прижимается к стене, давая мне возможность пройти. Брови ее подняты, глаза ледяные.
— Не ходите за мной… Пожалуйста, Алеша, мне не хочется. Вот… отступите… Вот и все, — и прошмыгивает мимо меня торопливо, с опущенными глазами.