Полынь
Шрифт:
Фосфорическим блеском светятся во тьме ее глаза, горячий свет их пугает и радует меня, наполняя чем-то хорошим мою грешную душу.
— Ты и сейчас ничего. Может, и петь можешь. Только захотеть надо, — говорю я ей искренне, — сильно так захотеть.
— А грозы все нет, — Марина ладонями плещет на свое лицо воздух. — С ума сойти. Наверно, сто градусов! Нет, петь я уже не могу — отпелась!
В тишине мы слышим, как со свистом храпит и глупо бормочет в другой комнате Зюзин. Я взмахиваю в ту сторону
— С ним у тебя было?
— Нет. Слишком пошл, потрепан.
— Откуда его знаешь?
— По работе. Была у них бухгалтером в одно время.
В небе происходит грохот. Кажется, кто-то пьяный или сумасшедший танцует босиком на порожней железной бочке. Удары грома усиливаются, все трещит, ухает, стонет, точно бесы спустились на землю и празднуют свою жуткую свадьбу. Молния, извиваясь стальным ясным прутом, стегает по туче, она разваливается на куски, там пляшет в жалких осколках луна, и гром невиданной силы снова встряхивает землю. В трубе около окна клокочет дождевая вода, отрадная прохлада обдувает тело. Я начинаю одеваться. Делаю это механически, медленно.
Я не знаю почему, но мне кажется, что нужно немедленно уйти отсюда, от женщины.
От ее слов, от этого полусумрака тихой ночи и, конечно, от Зюзина. Мне теперь нужно искать совсем другой мир. Все это было каким-то предисловием, таким ненужным, к моей душе. И все так просто: только подняться на ноги! Самое верное — это одеваться. Кто-нибудь, конечно, допьет до дна, а я не в состоянии на такое… Самое верное — это одеваться.
— Ты уже уходишь? — спрашивает женщина испуганно.
— Да.
— Совсем?
— Совсем.
— Не знаю почему, но мне, знаешь, было бы приятно встретиться еще раз.
— Кто знает? — пожимаю плечом. — Тужить особо нечего. Ни тебе, ни мне.
— Я тебя понимаю. Ты все-таки честный. А ты куда теперь?
— Не знаю. Куда-то надо.
— Только, парень, не женись пока. Это я тебе совет даю как женщина. Если хочешь — даже как мать. Добейся чего-то, а потом подумай. Ужасная дрянь — болтающиеся мужики.
— Разбуди, пожалуйста, Зюзина.
— Хорошо, Алеша.
Зюзин моргает со сна пьяными глазами, я натягиваю ему на нос кепку и подталкиваю к двери. Он ничего не понимает:
— Черт… Куда ты? Дождь же!..
Дождь неистовствует, и мы стоим около столба, под упругими струями, обливающими нас с ног до головы. Зюзин кричит мне прямо в открытый рот:
— Ты что, не поладил?!
Я поднимаю голову и вижу высоко в открытом окне среди бешено извивающихся молний встрепанную голову Марины, и мне слышится вдруг осенний, грустный крик журавлей, тонкой иглой вонзающийся в сердце.
Мы бредем по мокрому сонному городу.
— Наклевывалось на полную катушку, — бормочет Зюзин, все еще ничего не понимающий. —
— Так лучше.
— Гад ты, Тузов, — хрипло и страшно произносит тихим голосом Зюзин. — Я-то старался. Скотина ты тупая. Ишак! На тебе возить оцинкованные гробы.
— Молчал бы.
По какой-то неписаной статье мы все-таки приходим к общему знаменателю, умолкаем, садимся в такси и едем по Садовому кольцу на вокзал. Под колеса машины с шипением катится радужная пыль огней — осколки чужих радостей. В вокзале, набитом пассажирами, Зюзин криво дергает толстой щекой:
— Куда ты решил?
— Дай мне на билет.
— Ого, он едет по билету! Нету у меня…
— Я тебе не хотел напоминать… Ты, наверно, забыл, как брал у меня в свое время бумажки?
— Сто тебе чертей в печенку, Тузов! — ругается Зюзин, но двадцатку все-таки с кряхтением выскребает, мусолит в пальцах и протягивает мне. — Далеко?
— Я говорил — в тайгу.
— Смотри, «дом отдыха» еще об тебе поплачет.
— Посмотрим, пророк.
— Куда ты? Конкретно?
— Куда? Куда? — переспрашиваю и я. — Да хотя бы к Митьке Афанасьеву.
— Вряд ли нужно. Ты бы лучше в Саратов махнул. Домой. Родители встретят.
В Саратов… Каждый камень — болячка; там живет отец, отказавшийся от своего сына-вора. Нет, в Саратов возврата нету — как река не переменит свое течение.
Красноярский отходит через двадцать одну минуту. Билет я не покупаю: тащиться в Сибирь без копейки не очень-то весело.
Дождь кончается, только падают с шорохом крупные одинокие капли. Пахнет мокрой пылью, листьями и дорогой, неведомой и прекрасной…
И снова зазывно мигают передо мной огни путей, уходящие в укутанную сумерками даль. Те же зеленые, синие, красные огни… Мы стоим на платформе.
Зюзин покусывает зубами черенок пустого мундштука, молчит и плюется. Только мы двое торчим около вагонов — две сироты, две горькие плакучие ивы, вывернутые жизнью. Впрочем, Зюзин уже пустил корни.
— Бывай, Леха! — он жмет мой локоть, а глядит вбок, в землю. — Бывай! Я все же люблю тебя.
— С приветом и вниманием! — весело отзываюсь я.
— Влил бочку яда и еще скалишь зубы?
— Святой Георгий сказал: не точи топор на ближнего.
— Болтун! Я читал и Ветхий и Новый завет. Святой Георгий такого не изрекал. Болтун!
— Плохо читал. С перепою.
— Злословишь, Леха, а меня кровавая слеза прошибает, как подумаю о твоей судьбе.
— Ну прощай, что ли. Спасибо за брюки и деньги.
Тискаем руки, я впрыгиваю на подножку, чувствуя необычную легкость в теле, прислоняюсь затылком к железной стенке. Платформа удаляется, фигура Зюзина становится все меньше, крошечной, и пропадает в ночи.