Полынь
Шрифт:
— Наше управление. Иди туда.
— Встретимся! — кричит Акимов, хватаясь рукой за щеку.
Меня тоже что-то, как уголь, жалит в шею, в затылок, но я не обращаю внимания и шагаю к бараку.
С Афанасьевым мы росли в Саратове, он был старше меня на год, но учились почему-то все время в одном классе.
Мы вместе гоняли голубей около старых сараев, лазили в сады, дрались и ходили на школьные праздники. Митька учился не лучше меня, но был удачливее и лет с четырнадцати стал
Помню наш разговор во время сильного ливня, под перевернутой вверх днищем лодкой. Кругом клокотала вода, потоки барабанили по старому мшистому днищу, ползли к нам; Митька прижимался к борту, боясь намокнуть.
— Я всю Волгу могу переплыть. А ты? — подзадорил я Митьку.
— Зачем? Пока ты будешь шлепать своими саженками, я обгоню тебя в моторке, — усмехнулся он.
— А закричать, чтоб тебя услыхали на том берегу?
— Горла не хватит. Да на это есть телефон, — Митька снисходительно улыбнулся.
Я смотрел на него с завистью: он далеко пойдет, а я?
Мы вылезли из-под лодки и медленно пошли по мокрому песку. Волга косматила волны, у берега хлюпко оседала желтая пена, и далеко из воды вырастал огромный белый пароход. Через реку дугой перекинулась цветная дрожащая радуга.
Митька сверху вниз посмотрел на меня.
— Какой ты еще маленький! — сказал он насмешливо. — Очень маленький.
Секретарша — полная строгая женщина в очках — кивает мне на стул у окна и просит обождать. Как доложить, спрашивает.
Нет уж, доложусь я сам. Мы с Митькой сами должны узнать друг друга. В этом есть истина. Слышу за дверью высокий голос — наверно, Митькин, но я не узнаю его. Я чертовски взволнован, словно меня подменили; не мигая смотрю на фанерную дверь. Оттуда выходит красный взъерошенный человек с большим портфелем. Секретарша показывает мне на дверь.
— Можете войти. Но имейте в виду: у товарища Афанасьева скоро совещание.
Он за столом и что-то торопливо пишет. На висках преждевременная седина, коричневый пиджак висит на спинке стула, его плотную грудь обтягивает бледно-синяя тенниска. У него очень выразительный профиль — сидит ко мне боком.
— Садитесь. Что вам? — не отрывая лица от бумаги, говорит Афанасьев звучным голосом, и тут я вспоминаю опять Волгу, и лодку, и ту радугу, под которой мы стояли, и школу.
Сажусь к нему боком, сгибаюсь и жду, скошенным глазом встречаюсь с его тоже скошенным, напряженным взглядом; после маленькой паузы он уже спрашивает нетерпеливо:
— Насчет оформления?
— Да.
— Иди в отдел кадров.
— Был. Не берут.
— Специальность?
— Я из заключения. Могу на общие работы.
Афанасьев, словно получив в спину толчок, выпрямляется.
Теперь, поднявшись, мы смотрим в глаза друг другу. Мы смотрим и молчим очень долго; тишина уже давит в уши, а звон мухи на стекле становится пронзительным криком сирены. У переносья Афанасьева спутываются мелкие морщинки. Он рассматривает меня с головы до ног с каким-то холодным любопытством.
— Алешка?.. Ты?..
— Здорово, Митька!
— Здравствуй!..
Жмем руки и садимся — напротив. Снова пауза. И снова почему-то встаем. Афанасьев испуганно оглядывается на дверь и поправляет телефонный шнур. Спрашивает очень тихо:
— Как ты узнал, что я здесь?
— Из прессы. Тебя рекламируют.
— Вот как… И давно приехал?
— Десять минут назад.
— Откуда?
— Вообще или сейчас?
— Вообще.
— С Колымы.
Афанасьев задумывается, закуривает, пробегает взглядом по бумагам. Трубку перебрасывает из руки в руку, из нее сыплются искры. Одна, упав на бумагу, прожигает ее.
— Я мельком слышал… тогда… За что тебя посадили?
— Мы ограбили банк. Я стоял на дежурстве.
— Да, да, теперь вспоминаю… В Саратове?
— В Саратове. Об этом в газете писали.
— Ты хвастаешься, Алексей?
— Голому прикрывать рукой стыдное место не годится.
— Выпустили досрочно?
— Срезали четыре года.
— Мне о тебе писал Соловьев, кажется.
— Соловьев? Где он трудится?
— В Донбассе, в шахте. Герой соцтруда.
— Понятно.
— Люди, Алексей, растут. А жизнь, ты знаешь, не ждет.
Он ненужно перекладывает на столе телефонный шнур и какие-то бумаги, покашливает.
— Не оправдывайся только. Я этого не люблю.
— Я не оправдываюсь.
— Лично считаю, Алексей… Тебе надо меньше шутить.
— Хорошо.
— Советую: возьмись за ум. Тебе двадцать семь. Тебе скоро тридцать!
— Это еще не так много.
— С какой точки смотреть.
Афанасьев ударяет меня по плечу и смеется. Смеюсь и я — наверно, получается как на сцене.
— Хочешь работать на стройке?
— Хочу или же нет — не имеет смысла.
— Рабочим, разумеется?
— Возьми своим замом.
— Рабочие нам нужны. Рабочим можно.
— Благодарю. Я, Митька, работы не боюсь. И там ее не боялся.
— Вот это молодец!
Афанасьев барабанит пальцами по столу. Его гложут какие-то сомнения, я вижу это по напряженному, скользящему взгляду, устремленному в окно, — он, может быть, решает огромного значения вопросы.
— Рабочим можешь? — повторяет он полувопросительно.
В дверях показывается голова в кепке. Афанасьев взмахивает рукой: занят. Голова исчезает. Он несколько растерянно потирает виски. И я никак не поймаю его взгляд: дробится, все ускользает и недоступен мне.