Ползучий плющ
Шрифт:
На Триш красовалась ночная футболка, надпись на которой призывала окунуть ее в мед и бросить лесбиянкам, зубы она еще не почистила, длинные голые ноги были не бриты. Когда в дверь позвонили, Триш убедилась, что футболка, доходившая ей до колен, не измята, и осторожно открыла дверь.
Почтальон вручил ей объемистый пакет, не проходивший в почтовый ящик.
– Спасибо, – игриво сказала Триш, вызывая его на комментарий. Лицо патлатого почтальона расплылось в довольной улыбке.
– Отличная рубашка!
– Спасибо, – еще раз сказала она, но уже совершенно другим тоном. – Недурная, правда? Пока!
Он уже преодолел половину железной лестницы и небрежно взмахнул рукой в знак согласия. Триш положила тяжелую
Дорогая Триш,
Как дела? Я знаю, ты прочесываешь Сеть, но не уверен, что тебе попались эти материалы. Не волнуйся, я не сошел с ума, чтобы распечатывать их для тебя. Я знаю, что было бы быстрее и дешевле переслать их тебе по e-mail, но по ошибке нажал не на ту клавишу, и, прежде чем успел отменить задание, половина уже выскочила из принтера. Тогда я решил, что можно распечатать и остальное.
Не хочу давить на тебя, но не сообщишь ли ты хотя бы примерно, когда я смогу увидеть какой-нибудь материал? В следующем месяце у нас пройдет совещание по сбыту, и мне бы хотелось что-нибудь показать распространителям. Тема книги специфическая, и если мы хотим заинтересовать ею неспециалистов, нужно подать ее как своего рода сенсацию.
Художественная редакция предложила несколько вариантов обложки. Не могла бы ты выбрать время, чтобы зайти к нам и познакомиться с их идеями? Я хочу, чтобы тебе нравилась обложка, по-настоящему нравилась. Авторы иногда теряются и принимают то, что по их же собственным ощущениям неверно отражает суть их работы, и я не хочу, чтобы нечто подобное произошло с тобой.
Я знаю, что ты ненавидишь телефон, но, может быть, позвонишь мне?
Кристофер.
– Откуда ты знаешь, что я ненавижу телефон? – спросила вслух Триш. – Я никогда тебе не говорила. Я никому никогда об этом не говорила. И звоню тебе так часто, как могу.
Восхищение его проницательностью померкло, когда она перечитала письмо и поняла, что, несмотря на дружеский тон, в нем вообще-то содержится требование представить три главы, которые Триш обещала к началу мая. Они все еще пребывали в состоянии набросков, неотредактированные, переписанные раз двадцать, но по-прежнему не готовые. Написание книги настолько отличалось от составления вступительной и заключительной речей для суда, что Триш удивилась, как авторы вообще умудряются выпустить из рук хоть одну страничку. На суде, наблюдая за выражением лиц присяжных – или судьи, – ты еще можешь что-то изменить во время выступления. Что-то скорректировать, что-то подчеркнуть по ходу дела.
При работе над книгой ей предстояло раз и навсегда сформулировать свои мысли и – что было еще труднее – точно определить, что же она все-таки хочет сказать. Прорабатывая дела других адвокатов и свои собственные, она обнаружила, что вопросы, на которые она надеялась ответить, становятся все более трудными с каждым новым, потраченным на них часом.
Не лучше ли было бы для детей, с которыми жестоко обращаются, если бы их матери сделали в свое время аборт? Не следует ли запретить иметь детей извращенцам и вообще людям неадекватного поведения? И если так, то кто должен решать? Очевидно, суд, но кто должен вносить дела и будут ли когда-нибудь суды в состоянии рассмотреть их все? И каким образом, помимо принудительной стерилизации, которая неприменима в цивилизованном государстве, предотвратить рождение детей у подобных родителей?
Что делать с женщиной едва за двадцать, имеющей уже пятерых детей, которая не способна ни кормить их, ни следить за ними? Будет ли им лучше под так называемой опекой? Или пусть их забирают социальные работники и отдают на усыновление
Следует ли удалить ребенка, который подвергся жестокому обращению или сексуальному насилию, из семьи или должен быть изгнан обидчик? И если вы насильно удалили родителя, как убедить ребенка, что семья распалась, а возможно, и обнищала не по его вине?
Как удержать родителей от злобы, плохого обращения с детьми, развращения, эксплуатации, наконец, просто побоев? Кто должен провести границу между тем, что плохо, но все-таки не является делом государства, и тем, чего не потерпят ни в одном цивилизованном обществе? И как наблюдать за соблюдением этой границы? И как можно быть уверенным, что дети, отданные на воспитание в другие семьи, будут там в полной безопасности? И получат ли они все то, чем их не смогли обеспечить в родной семье? И помогут ли им безболезненно выйти в большой мир, а не выпихнут туда без средств, обрекая на безработное, безнадежное, бездомное существование, при котором они легко станут добычей бессовестных эксплуататоров?
Триш уже знала, что на данные вопросы ответа нет. Очень немногие из предложений, появившихся в результате ее адвокатского или личного опыта, потребностей и идей, оказались применимы на практике. И хотя чувства подсказывали ей, что ни одной женщине, если она не достаточно контролирует себя и не достаточно умна, чтобы не вымещать на своем ребенке собственные разочарования и недостатки, нельзя позволять рожать или что мужчины не должны позволять себе зачать ребенка, пока они не достигнут эмоциональной зрелости и финансовой обеспеченности, чтобы стать своим детям достойными отцами, она понимала, что это неправильно.
Триш готова была смириться с этим, если бы ей удалось написать книгу, которая хоть кому-то принесла хоть какую-то пользу. Но если ей не удастся продвинуться в этом направлении в ближайшее время, то придется отказаться от замысла и вернуться к своей настоящей работе. Возможно, письмо Кристофера заставит ее закончить шестьдесят с чем-то страниц, которые она уже так давно мусолит. А может, и не заставит. Пока не найдется Шарлотта, трудно будет сосредоточиться на чем-то другом.
Тем не менее Триш пролистала стопку присланных Кристофером листов и обнаружила, что это был отчет об одном особенно сложном австралийском деле, которое лишь подтвердило ее собственные сомнения насчет того, можно ли разрешать рожать и воспитывать детей людям, совершенно к этому не приспособленным.
Отодвинув в сторону распечатку и стараясь не думать о фигурировавших в деле двух детях, подвергавшихся жестокому обращению, она снова обратилась к газетам. Одна из них поместила на первой полосе большую фотографию Антонии и Шарлотты. На Антонии был сшитый на заказ строгий черный костюм, волосы только что высветлены, сдержанный макияж. Шарлотта – в хлопчатобумажном комбинезоне, с мордашкой, перемазанной шоколадом, – размахивала липкой на вид ложкой.
Триш узнала фотографию, изначально иллюстрировавшую статью о делающих успешную карьеру деловых женщинах, которым удается при этом сохранять свои человеческие качества и прекрасно заботиться о детях. Всем, кто знал Антонию, было ясно, что фотография тщательно срежиссирована. В обычной обстановке Антония никогда не приблизилась бы в этом костюме к такому чумазому ребенку, а самое главное – не позволила бы есть шоколад. У Антонии всегда были чрезвычайно завышенные стандарты в отношении аккуратности и питания Шарлотты.