Помни время шипов
Шрифт:
Последний рывок – и вот я в дыре и обследую стволы. Как я и предполагал, в обоих стволах застряли стальные гильзы, а в них нет донца. Проклятье! Чтобы их вытолкнуть, мне понадобится больше времени, чем у нас есть. В бункере я вижу несколько солдат. – Мне нужны запасные стволы! – кричу я им и пытаюсь вытащить гильзу из ствола при помощи моего специального шомпола. Бурые фигуры перед нами приблизились к нам уже так близко, что мы скоро сможем разглядеть их торжествующие лица. Я слышу, как уже Вальди стреляет из автомата. Также из бункера доносятся несколько винтовочных выстрелов. Значит, там тоже остались несколько стрелков. Но такую массу атакующих несколько пуль не остановят. Неужели нам пришел конец? Все похоже на то. Собственно, я никогда не думал, что когда-нибудь это случится и со мной. Но почему я должен быть исключением? Теперь нас ждет смерть или плен. Но, может быть, еще что-то похуже. Мы так
Я оглядываюсь и узнаю нашего «Перонье», который под градом русских пуль выскочил из окопа, и бросает нам два защитных чехла со стволами. Они падают на землю почти в метре за нашей дырой. Он еще видит, как Франц и я дотягиваемся руками до стволов, затем он вскакивает и бежит назад. Он успевает сделать только два шага, потом он безмолвно падает на землю и остается лежать. Пули продолжают впиваться в его мертвое тело, но Йозеф Шпиттка, наш «Перонье», этого больше не чувствует. Он пожертвовал своей молодой жизнью ради своих товарищей. От волнения и горя я задыхаюсь, но сразу вижу шанс продлить нашу жизнь. Мои руки дрожат, когда я открываю чехол, вставляю новый ствол, и закрываю кожух. Франц Крамер уже вставил ленту с хорошими патронами. Я натягиваю ее и закрываю затвор. Все мое тело дрожит как осиновый лист – первые русские солдаты уже быстро приближаются к нашей позиции. Но тут начинает грохотать мой пулемет! Неописуемое чувство облегчения возникает во мне, когда пулеметная лента скользит как будто смазанная маслом. Самые передние враги как мухи падают на землю. Франц Крамер уже открыл все ящики и обеими руками подает мне ленту, чтобы она двигалась легче и не застревала. Как часто я уже лежал за пулеметом и чувствовал силу, которая кроется в этих механических косильщиках смерти. Но я никогда еще не воспринимал это с таким большим облегчением как сейчас. Я видел, как наши враги падают и умирают. Я видел, как кровь брызжет из их ран, слышал их стоны и крики, и все же во мне не было ни капли сочувствия и сострадания к ним. Я чувствовал себя как в дурмане. Это был кровавый реванш за тот почти безумный страх и отчаяния, которые были у меня раньше. И это было возмездие за смерть «Перонье», расчета противотанковой пушки и других погибших. Реванш и возмездие! Жгучее желание мести!
Но ведь именно такими все воюющие стороны хотят видеть своих солдат. Когда солдаты безжалостны, и их сердца полны ненависти и жажды возмездия, с ними легче можно добиться победы. Так совершенно обычные солдаты могут стать героями. Страх просто превращается в ненависть, ярость и в жажду возмездия. Так возникает мотив, чтобы непреклонно продолжать борьбу, даже чтобы, вероятно, как герой получить орден. Но герои должны оставаться живыми, чтобы люди видели их ордена. Они должны служить примером другим, более слабым. Поэтому герои, одним из которых был и «Перонье», существуют самое большее еще для их товарищей. Однако в масштабах всей войны они мало что значат.
Когда я увидел всех наших врагов лежащими на земле, моя накопившаяся агрессия и чувство мести пошли на убыль. Я снова мог ясно думать. Я видел, что там, куда не долетали пули моего пулемета, русские неуклонно двигались дальше. Такую массу нельзя было задержать одним моим пулеметом на их правом фланге. К тому же еще очень много русских лежало в неглубокой низине перед нами. Мы могли заметить их только, если они поднимались. До сих пор я расстрелял почти шесть ящиков с боеприпасами. Ладонь моей правой руки горела как огонь, потому что мне порой приходилось очень быстро менять раскаленные стволы, и мне не хватало времени, чтобы использовать для этого асбестовую тряпку. При этом однажды лоскут кожи даже прилип к стволу.
– У нас осталось всего пол-ящика хороших патронов, – напоминает мне Франц Крамер. Его глаза блестят как при лихорадке, а лицо залито потом. Его губы запеклись и покрыты толстыми корочками засохшей слюны. Вероятно, я и сам выгляжу не лучше.
– Может быть, в бункере еще лежат боеприпасы от пулемета Фрица Хаманна или легких взводов, – говорю я ему. Вальди за нами тоже услышал это и кричит в сторону бункера: – Эй, ребята! Посмотрите, нет ли там у вас в бункере еще патронов для пулемета. – Сейчас глянем, – кричит ему кто-то в ответ. Мы видим, как один ефрейтор прыгает в дыру и вытаскивает два ящика с боеприпасами. Он бежит к Вальди и бросает ящики возле окопа. Когда он бежит назад и оказывается уже совсем близко
– Им все еще не надоело! – ругает Вальди русских перед нами. Прозвучало всего два выстрела, но одним из них был ранен этот ефрейтор.
– Брось мне сюда оба ящика, я не дам русским подняться, – кричу я ему и уже стреляю в низину.
Вальди немного высовывается из окопа и бросает нам ящики. Крамер сразу затягивает их в окоп и открывает. – Вот дерьмо! – говорит он сердито. – Снова эмалированные гильзы. Но, по крайней мере, второй ящик в порядке. – Это лучше, чем совсем ничего, – замечает он после этого.
Русские перед нами не двигаются. Они лежат лишь в пятидесяти метрах перед нами, но их положение действительно плохое. Как только они поднимаются, я стреляю. Им, вероятно, это чертовски неприятно, думаю я, наблюдая за каждым их движением. Франц, стоящий рядом, говорит вслух как раз то, о чем я думаю.
– Если бы они все вдруг бросились нас с этой короткой дистанции, это могло бы действительно плохо кончиться для нас, – говорит он нервно. – Они побоятся. Они ведь тоже только люди, и они видят множество погибших, и слышат стоны и крики их раненых, так что понимают, что их ожидает, – отвечаю я ему.
Тем не менее, я не очень хорошо чувствую себя, и я спрашиваю себя, сможем ли мы еще продержаться три часа до вечера. Тогда мы могли бы улизнуть в темноте. Возможно, нам повезет, что их танки не вернутся.
Эти размышления внезапно прерывает крик из низины: – Пан! Пан! Одновременно оттуда вверх поднимают каску, надетую на ствол винтовки, и качают ею туда и сюда. Потом опять голос: – Пан! Пан! Не стреляйте – мы выходим!
Я не верю в их мирные намерения. Что мне им ответить? Я держу руку на спусковой скобе и думаю. Я, конечно, был бы очень доволен, если бы мне не пришлось больше стрелять и убивать. Но можно ли доверять им? Мы здесь только горстка солдат. Что будет, если я не стану стрелять и подпущу их ближе, а они потом внезапно бросятся на нас? Скверная ситуация!
– Руки вверх! Бросайте винтовки! – кричу я им. Тот русский, который кричал, медленно встает в полный рост и что-то говорит другим, лежащим на земле. Я удивляюсь его доверию. Некоторые встают, но еще держат винтовки в руках. – Бросайте винтовки! – орет на них Вальди. Русские испуганно снова бросаются на землю. Только тот, который кричал нам, останавливается и машет руками над головой туда-сюда и кричит: – Не стреляйте, не стреляйте! Потом он снова разговаривает с другими, и тогда другие тоже постепенно встают без оружия. Когда я вижу так много русских перед собой, мне становится немного не по себе, и я не убираю палец со спусковой скобы. – Наши возвращаются! – внезапно кричит Фендер из бункера. Я на секунду оглядываюсь. Действительно, они уже не очень далеко. Вот что было причиной, почему русские решили сдаться. Они подумали, что мы перейдем в контратаку и, так или иначе, возьмем их в плен. Я облегченно вздыхаю, понимая, что теперь опасность окончательно миновала. Теперь русские выходят к нам с поднятыми руками, после чего их берут под стражу Фендер и трое солдат. Это более шестидесяти человек в хорошем обмундировании, но все они не молоды. Среди них есть и один офицер. Я узнаю, что пятидесятилетний русский, который немного знает немецкий язык, по профессии учитель из Киева. Его бывшая тыловая часть попала на фронт только три недели назад. Раньше им внушали, чтобы они никогда не сдавались немцам в плен, так как немцы якобы всегда очень жестоко обращаются со своими пленными, пытает их, а потом убивает. На вопрос, почему же он все-таки сдался, бывший учитель рассказывает, что за последние недели во время немецкого отступления они часто встречали сбежавших русских пленных, которых немцы использовали на разных работах в глубоком тылу. Они ничего не рассказывали им о таких зверствах. Но вот эсесовцев им следовало опасаться. Мы не имели никакого понятия, как обстояли дела в глубоком тылу. На фронте мы были заняты только тем, что старались сохранить собственную жизнь.
О клевете в адрес немецких фронтовых войск я уже довольно часто слышал от русских пленных. Такие рассказы должны были мотивировать русского солдата, чтобы он сражался до последнего патрона вместо того, чтобы сдаться в плен. Без сомнения, именно этот страх часто заставлял русских солдат в абсолютно безнадежных ситуациях сопротивляться с непонятным ожесточением. Но и у нас дела обстояли подобным образом. Из-за многочисленных зверских расправ над немецкими солдатами, страх плена был сильнее страха гибели в бою. В сумбурное время нашего отступления происходили многочисленные зверства со стороны Советов и убийства ими их собственных русских земляков, в которых потом часто обвиняли немецкие войска. Я еще расскажу об этом дальше в этой главе.