Порт
Шрифт:
Так Ярцев впервые услышал от деда про блокадный Ленинград, и теплое чувство близости шевельнулось в нем: Ленинград той поры не был Ярцеву чужим, хотя он почти ничего о нем не помнил.
Дед иногда зазывал Ярцева к себе, «скоротать вечерок», но последнее время Ярцев у него не бывал.
Дед совсем не умел пить, но почему-то на каждую встречу выставлял бутылку. Они выпивали по рюмке, и дед, мрачнея лицом и остро возбуждаясь, рассказывал ему истории о блокадном детстве. Ярцев слушал его внимательно и молчал. А дед, словно сам себя заряжая, схватив рюмку, опрокидывал ее между фразами, голос его крепчал, глаза набухали влажной краснотой. Ярцев видел, что ему больше нельзя пить, пытался
«Это про нас, про меня», — на выдохе говорил дед, не сдерживая всхлипов. Потом падал потной головой на руки и долго не поднимался.
Наутро он болел и, стыдливо глядя в глаза, вымученно улыбался: «Бес попутал». Ярцев не мог видеть эту улыбку и, оберегая покой деда, под разными предлогами от этих вечеров отказывался.
Дождавшись, пока Ярцев наведет у шкафов порядок, дед вместе с ним вышел из-за щита.
— Я иногда смотрю и удивляюсь, как же мы раньше работали, когда не было всей этой вашей автоматики! А ведь неплохо работали. Вы ходили на промысловиках? Помните, как там жилось.
Да, это Ярцев помнил. Вроде бы совсем недавно (а уже десять лет прошло!) ходил Ярцев на тральщике РТ-211. Жизнь была — «из ящика в ящик». Из рыбного ящика, в котором он подавал на подхвате рыбу на рыбодел, в «ящик»-койку с высоким бортом. По четырнадцать, шестнадцать часов приходилось работать. От усталости прямо в ящике, бывало, падал в рыбу, и уснул бы в этой рыбе, если бы его не поднимали несколько луженых глоток.
— Вы меня понимаете, — сказал дед. — А Сивцов мне на днях заявил: «Разве это судно! Душа в каюте — и того нет!»
— Уголек бы ему покидать у топки, — поддержал деда Ярцев.
— Мне кажется, сейчас время сжалось. То, что раньше называлось «новое поколение», теперь приходит через десять лет. С вами у нас орбиты соседние, а с ними — через одну. Вы между мной и ими. Странно, вместе и днем и ночью, соединение, казалось бы, взаимопроникающее. Ан нет, только внешне, а суть белая, как пятно Антарктиды.
Открылась дверь ЦПУ, окатив их волной грохота и влажного насыщенного тепла. Вторая вахта была, как на подбор, молодые, рослые ребята. В ЦПУ стало шумно, людно, как всегда бывает перед концом вахты.
— Идемте, — сказал дед. — Так и без ужина остаться можно.
К себе в каюту Ярцев поднимался странно: через корму, мимо кают-компании и каюты, в которой жил обслуживающий персонал. Он и сам толком не знал, почему все последнее время он ходил этим, далеко не самым коротким путем.
Когда идет хороший фильм, места в салоне занимают «засветло», пока свет еще горит. Ярцев опоздал, и теперь выбирать не приходилось. Увидев свободное место за одним из столов, он, согнувшись, прошел под лучом и занял его. Впереди еще одно место было свободно, а рядом маячила чья-то лохматая голова. Он хотел было пересесть, но вовремя разобрал, что голова принадлежит кастелянше. Она смотрела на экран, позвякивая ключами от прачечной, но что-то не очень ее действие занимало, поглядывала вправо, влево, оглянулась назад. Ярцев услышал вздох и слова, которые ни к кому не относились: «Пришел наконец». Минуту она сидела спокойно, и Ярцев мог разобраться
Вдруг чья-то фигура продвинулась перед его глазами, и на свободное место плюхнулся сварщик. По совместительству он занимал должность «кинщика». В кинобудке ему жарко было от нагретой аппаратуры, поэтому он без рубашки как был, так и вышел, распаренный, потный. Теперь Ярцев видел уже две головы, одна из которых склонилась к другой и что-то нашептывала на ухо. Кастелянша отстранилась, оттолкнув его локтем, но он цепко схватил ее за руку и потянул к себе. Звук пощечины прозвучал коротко и сухо.
— Кобель паршивый.
Она рывком поднялась, и Ярцеву показалось, что в глазах ее блеснули слезы. Он почувствовал, как стыд заливает ему лицо.
— Ты что же вытворяешь? — зло прошептал он.
— Зачем шуметь? — повел плечами сварщик.
— Здесь не положено сидеть голым. Выйди.
— А что я вам, мешаю? — пробубнил сварщик. Он встал и, отпечатавшись на экране, вразвалку зашагал в кинобудку.
Ярцев тоже поднялся и вышел. В конце коридора он увидел поспешно удалявшуюся фигуру Миши Рыбакова, который находился на вахте.
Ярцев остановил его и устроил ему такой разнос, что Миша заикаться стал, когда давал обещание, что этого больше не повторится.
2
— Слушай, Алик, а какой цвет — зеленый?
— Зеленый — он и есть зеленый, как трава, деревья.
— А ты уверен, что я его вижу так же, как ты?
— Ну, Серый, за тебя я никогда не могу быть уверенным.
— Нет, я серьезно. Я все цвета различаю. Но иногда мне кажется, что я зеленый цвет вижу красным.
— Ты комиссию-то проходил?
— Ну и что? Может ведь такое быть: она мне показывает зеленый — я и говорю — зеленый. А вижу-то я его как красный. Откуда ты знаешь, что мой зеленый цвет такой же, как твой?
— Бред какой-то. Все знают, что такое зеленый…
— Я вот читал, один художник рисовал картины, всех цветом удивлял, а к концу жизни узнал, что он дальтоник. Разные есть люди и по-разному видят. Чтобы мне видеть как ты, мне надо в твою тыкву залезть. Иного способа я не знаю. Но тогда это уже буду не я, а ты. На все придется глядеть твоим искривленным глазом.
Это разговаривают соседи Ярцева: четвертый механик Алик Сивцов и радист Сережа Сажин, Серый.
Перед нолем часов в каюте радиста работает молодежное кафе под названием «Фирма».
Стены «кафе» расцвечены рекламными проспектами с великолепной полиграфией. Изделия лучших фирм света украшают каюту: ракетки «Стига», спортивный инвентарь «Адидас», лыжи «Элан», радиоприемники «Ганибо», часы «Лонджинс», рыболовные снасти «Абуматик» — все глянцевое, контрастное, рельефное, в глазах рябит, как у них в магазинах. Не довольствуясь плакатами, Серый вырезает из проспектов буквы и наклеивает их на каютные предметы. И теперь у него часы «Ариган», вентилятор «Филлипс», динамик «Сони». Два года назад судно заходило в Японию, и как память об этом со стены улыбается Ямао Мамоуть, красивейшая девушка Японии, ее национальная гордость. Ничего в ней нет особенного. Японка как японка, таких на всех рекламах изображают. Говорят, поет она замечательно, но записей ее у Серого нет. У него разные другие модные ансамбли. Названия их Ярцев плохо запоминает, да и сами ансамбли с трудом отличает один от другого. Алик тоже их не очень жалует.