Порт
Шрифт:
Табак тогда — о! — это было — все! Любой продукт за него — пожалуйста. Дороже хлеба, дороже конины.
Мы с ней — сразу к шкафу, чтобы сдвинуть. Но где там, доходяги, нам бы за него подержаться, чтобы не упасть, а брательник-то понял, что там еда, и в одиночку этот шкаф давит. Шкаф большой, зеркальный, он ручонками прямо в зеркало уперся и давит. А из зеркала кто-то ему сопротивляется. Он кричит на того из зеркала и давит, не отходит.
Ну, потом снизу палкой — рейкой, не помню уже чем, мы эту пачку выцарапали и стали семейным советом думать, на что менять. Бабка предложила хлеб, мама — масло. И на меня смотрят, мне решать. А для меня вопроса не было. Масло, растительное!
Пошли
Тогда пробовать разрешали масло. Не каплей, нет, мазнуть пальцем по капле можно было, если папиросы покажешь. Я раз пять лизал, вот этот, указательный. Наконец столковались с мужиком, на пол-литра. Мы ему папиросы, он нам бутылку, полную, из зеленого стекла. Я ее за пазуху, к телу поближе, будто она уже греет. Пришли домой. У матери розеточки для варенья сохранились. Такие плоские, розовые, в пупырышках. Сели мы вокруг печки холодной, мать всем разлила, кушайте! Тут братишка как заорет и розетку об пол. Что такое? Мужик-то, оказывается, тот вместо масла олифы нам подсунул. Когда подменить успел? Все же на глазах! Я потом брату палец дал указательный, рассказал, что на нем масло было. Он так и заснул с моим пальцем во рту.
3
Неприметно, словно волны за бортом, проносились мимо дни, ничем внешне не отличаясь, они складывались в недельные циклы, которые объединялись тем, что по понедельникам надо заводить каютные часы, в среду и воскресенье вместо чая к завтраку подавался кофе и, традиционный сыр — свои вехи быстротекущих дней. Глянцевый календарик под стеклом лежит без употребления. Такие календарики есть почти в каждой каюте. Это Миша Сундер сует их в Санта-Крусе, когда в его магазине берут товары. «Русский магазин Миши Сундера» — такая у него вывеска. Вроде бы он — одессит, вроде бы выехал до революции. В магазине торгуют его родственники, но все они почему-то индусы, и, какая с Одессой связь, наверно, одному Мише ясно. Вкусы своих покупателей Миша изучил досконально, все, что пользуется спросом, у него есть: пластиковые пакеты, фирменные рубашки, жевательная резинка, сигареты, косынки, мохер, одеяла с тиграми, зажигалки и джинсы, джинсы, джинсы разных форм, фасонов, расцветок. Даже о настроении моряков Миша заботился. «Для настроения» у него продавалась уморительная игрушка — хохотунчик «Санька». Стоило нажать рычажок, и Санька начинал заразительно смеяться.
На заход еще надеялись, и когда вахтенный штурман объявил, что в двадцати милях на траверсе — Гранд Канарио, погас не один вожделенный взор.
Ярцев усиленно занимался КЭТ, но продвигался вперед медленно. Когда он работал с установкой, для него не существовало другого мира, кроме КЭТ, ее узлов, панелей, блоков. Луч осциллографа высвечивал их глубинную зависимость. В тридцати оконцах испытательного прибора сжимались, расходились, пульсировали два прямых, как столбики, луча, отражая участки жизни двух громадных, железных ящиков, в которых был помещен «мозг». Временами Ярцеву казалось, что он сам становится придатком системы, одним из ее узлов, будто она окрутила его, опутала, всосала в хитросплетения своего нутра, запустила неведомые щупальцы ему в подкорку и хозяйничает там, решая посредством его какие-то свои задачи, и противится, скрывая от него ошибку, направляя по ложным следам.
Раньше ему никогда не приходилось так тесно соприкасаться с системой, и он часто отгонял от себя нелепую мысль о том, что, может быть, опасаясь двухстороннего влияния, фирма и рекомендует находиться около установки не больше трех часов подряд. Голова начинала пухнуть от бесчисленных связей, обилия сигналов. Он снова заходил в тупик.
Тогда он выключал установку и шел наверх, весь еще в ее власти, заглушая в себе вспыхивающее желание вернуться и проверить новую цепь. И только когда он вываливался на палубу и слепо жмурился от нахлынувшего многоцветия моря, он с некоторым удивлением вдруг ощущал, что находится посреди океана на железном судне, которое идет за рыбой, что жизнь на судне движется по заведенному порядку, что матросы кончили шкрябать правый борт и подмазывают суриком очищенные
Жизнь наверху была ясна, красива, привлекательна, но как ни приятно ему было здесь находиться, он не воспринимал эту жизнь как свою собственную. Спокойная, все еще непривычная щедрость южных широт, из-за которой он так и любил эти рейсы с их размеренной работой и полукурортным отдыхом среди зимы, теперь казалась ему излишне красочным оформлением будней. Он не вправе был воспользоваться ею. КЭТ засела у него в мозгу как заноза и не давала спокойно жить.
Занимаясь установкой, он несколько отошел от внутренней жизни судна и, может быть, совсем бы потерял с ней связь, если бы время от времени не информировала Наталья.
А между тем на судне возникали какие-то компании, что обычно бывает осенью, когда обновляется команда. Симпатии, антипатии приобретали свои конкретные выражения в поступках и наряду с результатами волейбольных матчей обсуждались в каютных кулуарах. С некоторым удивлением Олег узнал, что спокойный, уравновешенный док крупно поругался со старпомом. Док невзлюбил кастеляншу, которая недостаточно тщательно прибирала в медблоке. Старпом же собирался выдвинуть ее на поощрение ко Дню Нептуна и жалобу доктора проигнорировал. Чтобы не оставаться в долгу, док поставил камбузу за чистоту двойку и написал рапорт на шеф-повара, который развел тараканов. Тараканы, конечно, были, но какое же судно без тараканов. То ли в самом деле шеф-повар видел, то ли тоже решил досадить доку, но команде стало известно, что доктор регулярно подсыпает в компот успокоительное лекарство, чтобы по ночам не снились женщины. И кто-то подтвердил, что у дока, правда, есть такие инструкции. И хоть док отвергал эти «гнусные инсинуации» и в оправдание показывал пустые склянки из-под витамина «C», который он добавлял в компот, команда теперь пила газводу из сатуратора, а полные бачки с компотом выливались за борт.
Наталью все это остро задевало. Она даже попросила как-то Ярцева: «Олежек, поговорил бы с Турнепсом. Что он к доку-то вяжется?» Ярцев неохотно согласился, но когда попробовал разобраться в тех отношениях, которые клубком завязывались на камбузной основе — так ничего и не понял. Каждый из них сам по себе был прав. Он подумал, что и Наталья, наверное, права со своей точки зрения, да и Красильникова — тоже. Дело тут не в каждом отдельном поступке, а в тех взаимоотношениях, которые возникают при соприкосновении различных точек зрения.
«Ты не там ищешь, — сказал ему многознающий док. — Мы такой опыт делали: через пол клетки с двумя мышами пропускали слабый электроток. Мышей это нервировало. Они начинали носиться по клетке, визжать, друг на друга кидаться. Мыши — дуры. Не понимая, что их раздражает, они считали источником раздражения соседа и готовы были до смерти друг друга загрызть. Надо причину искать».
Не было у него ни времени, ни желания погружаться в эти камбузные дрязги. Так он и сказал Наталье.
Она часто к нему наведывалась по вечерам, откормив рядовой состав ужином. Чайку попить, вспомнить «Куинджи», на жизнь поплакаться. Она жила с кастеляншей в одной каюте. Давно зная Ярцева, она очень откровенно с ним разговаривала, и Олег был поражен, когда узнал, что чуть не треть команды бывает у них в каюте.
Старпом же, «Турнепс», как упорно называла его Наталья, сидит у них в каюте безвылазно. «Странное какое-то прозвище», — поинтересовался Олег, и Наталья поведала ему, откуда оно появилось.
Старпом тогда был уже третьим штурманом и ведал, помимо прочего, снабжением судов промысла. Когда предстоял заход на Канарские острова и суда сдавали заявки на продукты, несколько капитанов заказали ему турнепс. «Сколько?» — спросил удивленный штурман. «Сколько сможешь, побольше желательно», — ответили ему. «Ящиков по десять хватит?» — допытывался штурман. «Конечно, хватит. Только трудно ведь его достать», — усомнились промысловики. «Пусть это вас не заботит. Из-под земли вырою, а достану», — заверил энергичный штурман.