Портрет героя
Шрифт:
Я кончаю чтение.
— Кто это написал?
Осипов смотрит на меня темными серьезными глазами.
— Гоголь.
— Спасибо, — говорит комиссар. — Прекрасный вечер. Ты можешь оставить нам эти книги?
— Да.
Трофим Яковлевич открывает дверцы своей тумбочки и смотрит на меня. Я снимаю свои мешочки и подаю ему. Он наполняет их очистками, а сверху кладет завернутый в бумагу бутерброд. Я тихо благодарю его, он молчит. Я поднимаюсь с кровати, оборачиваюсь и вижу: на одеяле лежит булочка!
— Это тебе, — говорит комиссар, — от нас, к Новому году!
Губы мои так дрожат, что я не могу выговорить «спасибо». Теперь мой брат должен поправиться! Но при чем здесь Новый год?
Осипов протягивает руку, в спину меня подталкивает Трофим Яковлевич. Я подхожу к Осипову, в его руке два кусочка пиленого рафинада. И я беру сахар и осторожно кладу его в карман. Моя голова кружится. От голода. Но это пройдет. Так бывает…
— Почта! — кричат в коридоре.
— Пойдем. — И мы с Трофимом Яковлевичем выходим из палаты.
В коридоре в укромных уголках сидят и стоят раненые. Все читают письма. Вот двое раненых. Один — слепой. Они сидят у самой печки, и мне видна голова слепого — высоко поднятая, с пустыми, закрытыми веками глазницами, черная от обжегшего ее пороха.
«Дорогой наш сыночек», — слышу я, как читает его товарищ.
Мы спускаемся по лестнице, и тут за нами раздается истошный крик и громкий тупой звук.
— Шлюха! Сука! Жить не буду! На все насрать! А-а!
Мы оборачиваемся. Раненый катается по полу и рвет письмо, которое у него вырывают товарищи. Голова его колотится об пол. Я в ужасе замираю, я не могу отвести глаз от этого искаженного лица.
— Иуда! — орет он. — Сука! Шлюха! Б…!
На площадке появляется испуганная жующая Макарова. Вытаращив глаза, она смотрит, как двое раненых стараются удержать его. А он бьется на полу и кричит, кричит:
— Все равно жить не буду! Говно! Все говно! Все шлюхи! Все! Все на свете! Дерьмо! Дерьмо! — И разражается ужасной матерной бранью.
Рот ему зажимает тот, кто сидит на нем сверху, но он кусает ему пальцы, и на них выступает кровь.
— Немедленно, — слышен тихий и спокойный голос Анжелики Абрамовны, — в десятую. И привязать к кровати.
Тут на беду появляется веселый человек. Он наклоняется над раненым. У того на губах выступила пена, смешанная с кровью.
— Сука! — шипит он. — У-у-у! Иуда искариотский! Параша!
Веселый заносит руку и бьет его прямо в лицо.
— Вы с ума сошли, Середа! — Анжелика Абрамовна хватает веселого за руку.
— Таких на фронте, — говорит веселый, — я ликвидировал!
Раненого поднимают и держат двое: за плечи и за единственную ногу, с которой упал тапочек. На ней
— Макарова! Пост к нему в десятую! Отобрать пояс, ложку. Проверить постель, тумбочку, накопленные лекарства. Оповестить весь персонал. Вещи просматривать ежедневно.
— Анжелика Абрамовна! — спрашивает молодой парень в светлой пижаме. — Что там в письме?
— Ничего особенного, — отвечает Анжелика Абрамовна, не поворачиваясь к нам, — жена отказалась.
Не обращаясь ни к кому, Трофим Яковлевич говорит:
— Нету… Нету ему никакого интересу жить!
А я думаю: «Пора. Иначе будет поздно. Но как?..» И я вспоминаю нашу холодную квартиру с водой в тазу, покрытой ледяной коркой, и больного брата с завязанной головой.
— Трофим Яковлевич, — нерешительно говорю я, когда мы спускаемся к выходу, — у меня болен брат, а нам… ну, нам нечем топить. Вы не помогли бы?
— А чем раньше-то топили?
— Книгами.
— Пошли, — говорит он коротко.
И мимо Макаровой, равнодушно смотрящей на нас и пережевывающей свою котлету, мы выходим во двор. В его углу — маленький низкий кирпичный домик, над которым высится большая труба. Я чувствую запах угля.
Трофим Яковлевич одной рукой открывает дверь, и я, стоя за ним, вижу громадную длинную лестницу, ведущую вниз, где на цементном полу блестит темная необозримая лужа. В нее уложены кирпичи. Слышен женский смех.
— Кто там? — раздается снизу молодой мужской голос.
— Гришу кликни.
— Дядя Гриша, к тебе!
Снова раздается смех. Вытирая рот рукавом и сладко морщась, к лестнице идет человек в замасленном комбинезоне. Он поднимает голову:
— Ты, Трофим?
— Я. Слышь-ко, Гриша! Дай ему угля. — И Трофим Яковлевич указывает на меня.
Тот мычит неопределенно.
— Мама рада! — слышим мы снизу. — Папа рад! — И снова женский смех. — Я не пью денатурат! — Смех сильнее. — Я не пью денатурат, я коплю на аппарат. — Слышно чмоканье. — Я коплю на аппарат. Очень нужен аппарат — очищать денатурат!
К хихиканью присоединяется еще один женский голос.
— И я! И я! — Вслед за этими словами снова чмоканье.
— Кто? — спрашивает Трофим Яковлевич.
— А, патрули… Их с кухни-то — того… Авессалом выгнал… — Дядя Гриша счастливо улыбается и икает. — Щас, милый, дам, не бойся!
Он исчезает и через несколько минут возвращается со старой солдатской шапкой, наполненной углем.
— Спасибо!
И я, взяв шапку, выхожу вместе с Трофимом Яковлевичем.