Портрет героя
Шрифт:
— Не плачь, Тим! Идем искать Драго!
Не успеваем мы выйти из-под лестницы, как видим Чернетича.
— Драго!
Он поворачивает к нам свою красивую голову:
— Некогда!
— Важное дело!
Он пристально смотрит на нас с Тимме и останавливается.
— Тимме! — толкаю я Тимме в бок. — Скажи!
И, вытирая слезы, Тимме рассказывает, торопясь и сбиваясь…
Чернетич резко разворачивается и бежит в класс. Минута, другая… И он появляется в дверях со Славиком.
На лице Славика — беспечное и безразличное выражение, которое у него бывает
Чернетич проталкивает его мимо нас в уборную, мы закрываем двери, и я задвигаю засовчик. Славик ни о чем не спрашивает.
— Это правда, что ты взял хлеб у тех детей? — глухо спрашивает Чернетич, приблизившись вплотную к Славику. Отшатнувшись, Славик поднимает руки к лицу. — Отвечай!
Дрожащими, но по-прежнему пытающимися улыбнуться губами Славик произносит:
— Нашел кого слушать! Ведь он же — немец!
— Сволочь! — Чернетич просто белый от гнева. — Отвечай — брал или нет? Я тебя спрашиваю!
— А ты кто такой, чтобы меня спрашивать?
Чернетич коротко замахивается правой рукой. Славик закрывается, но Чернетич не бьет его, а, взяв Славика обеими руками за воротник, притягивает к себе.
— У нас, — его голос звучит тише, чем обычно, — в наших горах, тебя за это побили бы камнями. Ты помни: это начало низкой дороги. И если ты человек — опомнись!
Славик, поняв, что бить его не будут, обретает дар речи. Он коротко мотает в нашу с Тимме сторону головой.
— С кем ты водишься?! Посмотри на них! Он, — Славик показывает на меня, — по помойкам роется! И я всем расскажу об этом! Он ворует уголь в госпитале и черт-те что там рассказывает! Я знаю! И водится с этим… у кого отец предатель! А этот — немец! Гитлерюгенд проклятый! — Славик кричит, как в истерике.
Чернетич спокойно и брезгливо говорит:
— Если ты будешь еще кричать или говорить то, что кричал сейчас, мы устроим тебе «темную»!
И мы уходим, но Тимме вдруг говорит:
— Говно!
Мы с Чернетичем с удивлением смотрим на него, так как это первое ругательство, которое он позволил себе.
II
Белым чистым снегом завалена вся наша улица. Как саван он укутал ее.
— Тим! До свидания!
Он улыбается, поднимает руку вверх и сжимает ее в кулак.
— Рот фронт! — говорит он.
Медленно, в странном полуобморочном состоянии схожу я со школьного крыльца и вижу в просвете между двумя домами светлый силуэт нашей старинной церкви. Высокие резные ее кресты красиво рисуются на вечернем небе. А купола осыпаны пушистым снегом. Толпа народа, не поместившаяся в церкви, стоит у входа. Я иду туда, продираясь сквозь шеренгу нищих в лохмотьях и, подойдя так близко, как только возможно, вижу прямо перед собой будто бы чудом снятых и перенесенных сюда с насыпи моста крестьянских детей. В руках их шапки, в каждой — по нескольку монет. И снег… снег все падает и падает на наши шапки, на головы, на эти деньги…
Пение хора и чуть слышные возгласы священника доносятся до крыльца. Толпа, теснясь, шевелится. Кто-то толкает меня в спину, и я сторонюсь. Женщина с озабоченным
Он — в новом офицерском кителе с погонами, с юным румяным лицом, на котором пробиваются усики, ведет под руку невесту. Она вся в белом, осторожно ставя ноги в матерчатых тонких туфлях, покрытая прозрачной фатой, идет, не глядя ни на кого. А мы все пожираем их глазами, как светлое, чистое чудо в нашей сегодняшней жизни…
Вот жених и невеста входят внутрь, и я с толпой попадаю в церковь. Сверкают огни, блестят ризы икон, и головы, головы людей перед иконостасом. Дьякон медленно сгибается в поклоне. Пахучий дым обволакивает нас, и я вижу, как одновременно сгибаются в ответном поклоне жених и невеста.
— Благослови, владыко!
И тихий, еле слышный, несется ответ старого священника:
— Благословен Бог наш!
Как под ветром, пролетевшим над толпой, склоняются головы стоящих. И я замечаю, что, чуть кланяясь, краснеет офицер-жених.
— Миром Господу помолимся! О свышнем мире и о спасении его, О мире всего мира, благостоянии.Бас дьякона и тонкий дискант священника, красиво сочетаясь, то опережая друг друга, то в унисон, звучат под сводами.
В промежутках между возгласами и пением слышны только вздохи женщин. Все они одеты в темное; их лица сливаются для меня в один образ: так запечатлено на них одно только цельное чувство, наполняющее всех нас без исключения, — чувство веры, надежды, страдания и страха за своих родных, за свою страну… и за нашу жизнь.
— …завтра, — слышу я шепот, — на фронт…
— …Ты бо из начала еси создал мужеский пол и женский, и от тебя сочетавается мужу жена, в помощь и в восприятие рода человека… — в полной, нарушаемой только треском свечей тишине раздаются тихие слова священника. — …И утверди обручение их в вере, в единомыслии, и истине, и любви. Ты бо Господи показал еси датиси обручению и утверждатии во всем перстнем дадеси власть Иосифу в Египте; перстнем прослависи Даниил… — Смотрят на обручальные кольца жених и невеста. — …Благослови перстней положение сие благословением небесным: и Ангел твой да предидет пред ними все дни живота их…
Надевая свою шапку и проталкиваясь через толпу, я вижу, как несколько нищих, собравшись в кружок, делят деньги. До меня доносятся вздохи и звяканье монет. В самом углу ограды я замечаю маленькую фигурку, время от времени поднимающую голову вверх. Что-то знакомое кажется мне в ней. Я хочу подойти поближе, но прежде чем сойти с крыльца, мне приходится подержаться за чугунный столбик, так как знакомая слабость делает мои ноги ватными и кружит голову.
Рядом со мной, тоже держась за столбик, стоит старик. Он тяжело, с шумом, дышит. На нем длинное темное пальто с богатым воротником.