Портрет героя
Шрифт:
Та шепчет что-то одному из молодых людей, который еще не дослушав ее, согласно кивает головой.
— Вы получите это! — говорит переводчица.
— Прекрасно! Это — дорогой сувенир! Возможно, эта пуля прошла сквозь храброе сердце русского!
Я содрогаюсь при этих словах.
А иностранец снимает свою меховую шапочку, похожую на пилотку, и, обнажив седую голову, наклоняет ее и так стоит какое-то время. И тут одна из дам его свиты протягивает ему что-то, он берет сверток, шелестит бумага… И мы ахаем! Свежие, прекрасные алые гвоздики на
— Я люблю Россию! Очень! И чту страдания. Мой дед жил в России и был с Лео Толстой. И мы будем вам помогать!
Когда он заканчивает, мы видим, как он взволнован, а седая дама, подавшая ему гвоздики, сморкается в чистый носовой платок.
— Я хочу, — продолжает он, — снять кого-то у этой стены… на память… из народа. — Его взгляд опять падает на нас с Большетеловым и на старика, стоящего позади нас и уже жующего свою шоколадку. — Как приятно видеть славную семью, имеющую такое единение и любовь в эти ужасные годы! — восклицает он, глядя на нас. — Ведь вы — одна семья?
Я понимаю почти все, что он говорит.
— Нет, — отвечаю я.
— Мы все сейчас одна семья! — говорит переводчица.
— Твой отец на фронте? — спрашивает он у меня.
— Нет, — отвечаю я.
— Да, — говорит переводчица.
— Я так и думал! — заявляет иностранец. — Я сниму их!
Переводчица кивает, но тут мы понимаем, что и он что-то соображает.
— Я хочу, чтобы еще кто-то был из народа, — просит он. И двое шустрых молодых людей моментально становятся рядом с нами. Он, посмотрев на них, открывает свой большой рот и так громко смеется, что мы вздрагиваем. — Ол райт! Пусть будут они!
— У-у, паразит! — шепчет старик в мою спину. — Всего загородил меня!
— Что сказал этот старик? — спрашивает иностранец.
— Он выразил свое одобрение происходящему, — не моргнув глазом, сообщает переводчица. И высокий протягивает руку старику.
А я, воспользовавшись тем, что палец, упирающийся в мою спину, наконец-то исчез, шепчу Большетелову:
— Бежим, Ваня!
IV
— Я так боялся, когда садился рисовать! — доверчиво говорит мне Большетелов. — Но было так красиво… И я сел… И потом подошел этот дедушка.
«И почему я люблю именно таких людей, как он? — думаю я. — Права, наверное, моя мама: мои друзья — странные».
— Ваня, хочешь ко мне?
— Да! — быстро отвечает он. — А кто там у тебя?
— Я думаю, мы будем одни, пока не придут мама и брат. Ты что, боишься?
— А они у тебя не ругаются?
— Нет.
Я беру его за руку, и мы сворачиваем на нашу улицу. Снег не падает больше, и небо над нами искрится бесчисленными звездами.
— Ваня, ты знаешь звезды?
— Нет… Я знаю только солнце и луну. — Он тоже смотрит на небо.
— Смотри! Вот — Полярная звезда. А дальше — похожее на букву «3». Видишь? Это — Кассиопея.
— Кассиопея… Как красиво!
—
— Андромеда…
— Ниже — Персей. А еще ниже — Плеяды!
…И я вспоминаю бабушку. Печальная, сидела она в тот вечер напротив меня.
— Запомни! Человек, как бы несчастен он ни был, должен больше всего беречь духовное начало, без которого у него нет ни веры, ни правды, ни силы — а значит, и самой жизни. И пока мы чувствуем ту ценность, что дают нам наш ум, знание и совесть, — мы и живем. Помни это всегда! Когда меня — увы! — уже не будет с вами, смотри на звезды. Смотри! Если твоя душа взволнована — то все хорошо, несмотря на плохое. Понимаешь ли ты меня?
— Нет.
— Ничего. Поймешь потом. А сейчас запомни, — и она продолжает — «В мире есть две вещи, изумляющие тем больше, чем больше о них думаешь, это — небо над нами, полное звезд, и моральный закон внутри нас». Это слова Канта, и я хочу, чтобы ты их вспоминал каждый раз, глядя на небо…
Звездное небо, блестя и переливаясь, раскинулось над’ нами.
— Ах! — говорит Большетелов. — Я обязательно нарисую такую картину! Звезды на темном небе…
Он снова подает мне руку, и в полном молчании мы подходим к нашему дому.
Длинные ряды его окон безмолвны и темны, и на первый взгляд он кажется необитаемым. Но квартиры на всех этажах битком набиты людьми; в каждой комнате живет несколько человек; там есть печь-буржуйка, дрова, скудные запасы пищи: несколько сот граммов хлеба, крупы, может быть, немного сахара и соли, несколько картофелин. И в каждой квартире — радио. В этих черных бумажных репродукторах — наша жизнь! Забывая на время о своем голоде, холоде, горе, мы слушаем сообщения с фронта.
Война должна закончиться для нас, ненавидящих немцев, только нашей победой! Только это приемлемо для нас! Только это — мы знаем — спасет нас от того, что невозможно назвать, описать и представить словами. От рабства, унижения, смерти. От того, что выпало на долю тех, кто живет сейчас там, за линией фронта, под немцем, и что грозит всем. Нет! Нет! Мы не хотим думать об этом! Мы не допускаем этого! Не верим в это!
Я открываю дверь, ищу спичку, зажигаю коптилку. Слабый свет озаряет комнату и стены, увешанные картинами. В стеклах павловского шкафа блестит огонек; рядом с бронзовыми часами, отсвечивая оранжевыми бликами, стоит бюст.
— Это Врубель, — объясняю я Большетелову. — Это — его скульптура.
— Врубель…
Он замирает, устремив на бюст восхищенный взгляд.
Нащупав холодный штепсель репродуктора, я вставляю его в розетку и кручу регулятор.
«…преодолевая упорное сопротивление противника, заняли город Шлиссельбург, крупные населенные пункты Марьино, Московская, Дубровка, Липки и рабочие поселки: Первый, Второй, Третий, Четвертый, Пятый, Шестой…»
— Слушай! — кричу я Большетелову. — Слушай!