Портрет героя
Шрифт:
Она, понимающе кивнув мне, уходит, а Большетелов, сняв карту, натягивает курточку.
— Ну я пошел. До свидания.
Он тоже уходит, и полная тишина наступает в комнате. Накрытый двумя географическими картами, я начинаю дремать. Но прежде чем окончательно заснуть, я поворачиваю голову: в заснеженном, покрытом узорами стекле — снег, снег, снег… Кажется, весь город занесен им. А он сыплет и сыплет все с того же низкого пасмурного неба, нависшего над моим родным городом, над которым скоро, синея, начнут опускаться сумерки…
VIII
—
Наслаждаясь произведенным впечатлением. Изъявительное Наклонение, как трагический актер, торжественно показывает мне пальцем на дверь. Собирая последние силы, я спускаюсь с дивана.
— Быстрее! Речь будет идти о твоем исключении из школы!
«Мне все равно», — думаю я.
— Ты что же, ждешь, что Владимир Аверьянович сам к тебе придет?!
Я смотрю на его лицо: оно важно, он исполнил свой долг, священный долг, который… И неожиданно для самого себя я выговариваю, глядя на него, без всякого выражения, четко и внятно:
— Говнюк!
Он застывает. Я медленно выхожу в дверь, из которой несет холодом, и, когда иду по коридору нашей школы («теперь уже бывшей моей», — думаю я), слышу за спиной растерянный голос Наклонения:
— Этого я даже от тебя не ожидал!
Я оборачиваюсь — и он испуганно оглядывается, но кругом пусто. Облегченно вздохнув и держась на значительном от меня расстоянии, он идет за мной. А я, не отходя от стены и время от времени хватаясь за нее, бреду по холодному коридору до тех пор, пока, свернув за угол, не упираюсь в закрытую дверь, из-за которой доносятся взволнованные голоса. И я толкаю ее.
Все учителя в сборе, и все они умолкают при моем появлении.
— Вот он! — Изъявительное Наклонение делает плавный жест в мою сторону и, поджав губы, отходит.
Лицо директора начинает багроветь, как у него всегда бывает прежде чем он рявкнет. А я понимаю, что мне наплевать на школу. Так проходит несколько секунд. И вот, когда лицо директора приобретает багрово-красный оттенок, а лицо Наклонения, наоборот, становится белее бумаги, директор поднимает в воздух свой громадный кулак и, с силой размахнувшись, бьет по лежащим на столе каким-то бумагам.
«Полетят бумаги на пол или нет?» — думаю я.
Но оказывается, он разработал метод стучания кулаком по столу в совершенстве: когда несколько десятков листков взлетают в воздух, он ловко, как кот, который ловит мух, преграждает им путь. Вслед за этим маневром он разевает рот, и мы сначала слышим рев, мало чем напоминающий человеческую речь, а уже потом, вслед за ревом, начинаем разбирать слова.
Как всегда бывает с Изъявительным Наклонением, когда он присутствует при сильном выражении чьего-то гнева, ему становится плохо. Он открывает рот, закатывает свои маленькие глазки под стеклышками пенсне, хватается за сердце и так и остается стоять, остолбенев. А директор ревет, ревет,
— …черт знает что!!! Учащиеся позволяют себе черт знает что!!! Позволяют себе не учиться!!! Не уважать учителей!!! Черт знает где бывать!!! Черт знает что рассказывать!!! Черт…
Изрыгая проклятья, сделавшись краснее вареного рака, он поднялся из-за стола почти наполовину.
«Почему, — думаю я, — никто из учителей ему не поможет? Я помог бы, будь я учитель».
— Черт!!! — орет он, почти встав, но проклятый протез цепляется за какую-то резную деталь на этом идиотском столе длиной почти во весь кабинет. Секунду он борется, пытаясь весом корпуса преодолеть сопротивление протеза, но искусственная нога, застряв за ножкой стола, повернула мертвый ботинок носком внутрь; и, сделав слабый и ничтожный замах рукой, проклиная все на свете, он с шумом падает в кресло… Наступает тишина.
Я понимаю, что дела мои плохи. Если он наорется как следует да еще, поднявшись, грохнет кулаком по столу, так что звук от удара разнесется по всей школе, то, как правило, прощает свою жертву. Но в случае неудачи…
Он вытирает пот со лба, поднимает руку, дует на нее и, уставившись на меня вытаращенными глазами, снова орет, но уже тоном ниже:
— Понимаешь ли ты, что заслужил, а?!
Я молчу.
— Понимаешь ли ты, кто ты такой?!
Я молчу.
— Понимаешь ли ты, где находишься?!
Я молчу.
— Понимаешь ли ты, в какое время живешь?!
Я молчу.
— Отвечай!!! — орет он под конец своего выступления, которое напоминает мне стихи декадентов.
Я пожимаю плечами и тут же понимаю, что сделал глупость, услышав сразу же после этого моего движения рев:
— Что ты себе позволяешь?! Кто тебе разрешил позволить это?! Отвечай!
Голова моя опять начинает кружиться, и я почему-то вспоминаю Чернетича. Сейчас я поступлю так же, как поступил бы он.
— В чем я виноват? — тихо и твердо спрашиваю я.
— В чем ты виноват? — зловеще переспрашивает директор. — И ты еще спрашиваешь?!
Он устремляет на меня испытующий взор, и при этом его взгляде душа моя непроизвольно падает в пятки и я судорожно припоминаю все свои последние подвиги. Подняв двумя пальцами листок бумаги, как что-то заразное, он трясет им. Я делаю шаг вперед, но он кладет листок на стол и прикрывает ладонью.
— В чем я виноват? — снова повторяю я свой вопрос.
Он утыкается в лежащие перед ним бумаги и зловеще, как мне кажется, говорит:
— На тебя уже третий сигнал из… учреждений! Первый был из военной части! — Директор загибает один палец. — Второй — из домоуправления! — Он загибает еще один палец. — Третий, — и он в упор смотрит на меня, — из госпиталя! Отвечай: зачем ты бываешь в госпитале?
— Я навещал раненых и своего друга.
— Кого?
— Селиверстова… Трофима Яковлевича.