Портрет героя
Шрифт:
— Я припас тебе… всего.
— Спасибо.
Тихо, глядя в одну точку, невидимую мне, Трофим Яковлевич спокойно произносит:
— Собираться надо. Всё, брат, пережито… Последнее дело осталось, — твердо повторяет он. И я вдруг понимаю, о чем он говорит. — Пойдем…
Кряхтя, он поднимается, повисает на костылях и, медленно выбрасывая ногу, идет к палате. И я не вижу в нем ничего такого, что так напугало меня при нашей первой встрече. Ну, каким может быть человек, если он изранен? Значит, любого человека можно полюбить, когда узнаешь его ближе?
В палате Трофим Яковлевич достает мои книги. Я беру их и ловлю на себе взгляд спокойных и печальных глаз комиссара. Трофим Яковлевич открывает свою тумбочку — на полке каска с сухарями, рядом — подшлемник, набитый вымытыми очистками. Я все складываю в мешочки, висящие у меня под курточкой, не стесняясь теперь никого, — понимаю, что они жалеют меня.
— Расскажи, как вы живете, — просит комиссар.
— Мы живем, — отвечаю я.
— Хорошо… А мои жена и дети пропали, а я жив… — И он спрашивает совсем о другом: — А рынок у вас есть?
— Да.
— А что там можно купить?
— Все!
— Как — все?!
— Все! — повторяю я. — Мед, масло, хлеб, карточки, мыло, одежду, дрова, мясо, справки о болезни и инвалидности, пропуска, даже ордена.
— Сколько же стоят продукты?
Я удивленно смотрю на него.
— Тысячи.
— Но все-таки кто-то покупает их?
— Не знаю… Думаю, в первую очередь те, кто сами там торгуют. Потом — спекулянты карточками, дровами, водкой. И потом уж те, у кого дома лежат больные…
— Так… А скажи, сколько человек из вашего дома ушли на фронт?
— Человек двадцать.
— Кто-нибудь вернулся?
Я отрицательно мотаю головой.
— А живы?
— На пятерых пришли «похоронки»…
— Пошли, — зовет Трофим Яковлевич.
— Подожди, — просит комиссар, — подойди.
Я подхожу и вижу, что на щеках его проступила борода и почти все волосы седые. «А ведь он — молодой», — думаю я.
— Это тебе! — Он открывает тумбочку и достает оттуда два бутерброда с сыром, аккуратно заворачивает их в бумагу.
— Спасибо! Это — маме и брату!
Он пожимает мне руку, а потом гладит по голове.
— Знаешь, — хрипит Трофим Яковлевич, — неохота мне что-то говорить сегодня… Тошно, брат! Я сейчас дам тебе угля и пойду лягу. А ты… вот что сделай. Церковь у вас есть?
— Да.
— Пойди, брат… Вот тебе трешка. — Он подает мне три рубля. — Будешь мимо идти, зайди, дай какой-нибудь бабке, пусть поставит свечку.
— Кому?
— Знаешь, этому… мученику моему… Трофиму.
— Хорошо, — шепчу я.
Громкий хохот раздается из дверей уборной. Трофим Яковлевич толчком костыля открывает дверь. Она отлетает к стене, и он, шагнув вперед, держит ее локтем; я прохожу за ним. Клубы дыма висят в воздухе, слышен все тот же громовый хохот. Когда он немного затихает, слова рассказчика, невидимого из-за клубов дыма, долетают до нас.
— …он и приносит эти портки Макаровой… — Снова хохот. Дверь с треском захлопывается за нами, голос продолжает. — Твои, говорит,
Трофим Яковлевич шарит за дверью среди ведер и тряпок и достает оттуда тряпку, в которой, как я понимаю, завернут уголь.
— …ну вот, она ему и говорит, ты, Гриша, с ума сошел! Обиделась! Я, говорит, в котельную-то даже не хожу! Я — девушка! — Хохот.
Кто-то просто погибает от смеха, но кто — в дыму разобрать трудно.
— Ну вот! Сказала она ему это, а сама так со штанами и стоит. Куда, спрашивает, мне их нести-то? А тут, на беду, наш Авессалом появился. Что вы, говорит, Григорий Панфилович, тут делаете? Что это? А, портки, говорит, нашел. — Хохот. — «Чьи?» — «А, женские». — «Зачем же вы здесь с ними?» — А хозяйку, говорит, ищу… портков этих. Тот и давай орать: «Да неужели ты не понимаешь, что делаешь?!» А тут еще Макарова возьми и брякни: они, говорит и показывает на Гришу, обесчестить меня хотели! «Что??? — орет Авессалом. — Как обесчестить?! Кто?!» — «Он!» — И тыкает в Гришу-то. Я, говорит, девушка, а он… «Что он?!» — орет Авессалом. — «А он меня этими портками попрекает. Не твои ли, говорит». — «И это вы называете обесчестить?» — «Да!» — говорит Макарова…
В этот момент дверь уборной отворяется, в ней появляется со своей неизменной улыбкой товарищ Середа. И, как по волшебству, становится тихо.
Он закрывает за собой дверь и обводит всех веселым взглядом.
— Почему так тихо?
— Тебя уважаем!
— Зачем же так? — укоризненно спрашивает Середа, неуверенно делая шаг к унитазу. — Слышали, что на фронте-то? Радость-то какая!
Молчание.
— Скоро их всех! — И он делает в воздухе энергичный жест рукой. — Добивать их, сволочей, будут!
Как толсты его зад и спина!
Молчание.
Он оправляет пижаму, отходит от унитаза и с улыбкой добавляет:
— Вот поправитесь — и добьем этих гадов! — Он хихикает. — Я тоже… мечтал морячком стать!
— А ты не мечтай! Мы тебя с собой возьмем, и твоя светлая мечта сбудется! — спокойно произносит один из моряков. — Ты у нас знамя понесешь впереди всех! Как в кино будет!
Улыбка сбегает с лица товарища Середы.
— Зачем же так? Я ведь вам ничего не сделал!
— А сделал бы, давно бы в гробу был!
— Вы забываетесь! — тихо и зловеще, не глядя ни на кого, говорит Середа.
— Ваня! Дай ему понюхать! Если он не мечтатель, может, ученый?
И я ахаю. Гигант без ноги окунает свой костыль в унитаз и, вытащив его оттуда, протягивает мокрый конец с черной резинкой к побелевшему лицу товарища Середы. И так держит его какое-то время у самого его носа.
— Пахнет?
Я слышу сочный плевок, оборачиваюсь: один из раненых, плюнув на окурок, бросает его под ноги Середе и, весело и зло улыбнувшись, издает громкий позорный звук.