Портрет моего мужа

Демина Карина

Если повезет, только память.

— Думаешь, что лучше бы это и вправду я? — Йонас вытер грязные пальцы о не менее грязную рубашку и, примерившись, отхватил кусок окорока. Оказывается, древний ритуальный нож и с ветчиной справлялся неплохо.

— Думаю.

— Хочешь, сознаюсь?

— Зачем?

— Всем станет проще. Мне тоже. Я думал об этом. Вешать не станут. Зелья… разум не поймет, что одурманен. Если до того не понимал, то и потом тоже. Зато никаких сомнений, никаких метаний. Спокойное существование.

Чем не мечта?

Кирис выругался.

— Это ты зря… ты просто не понимаешь.

Он и вправду не понимал, а потому присел на камень, которым придавливали мясные заготовки, сказал:

— А как же мертвые?

— Найдут себе другого судью… только… что потом с моей душой станет? Думаете, он разозлится?

— Кто?

Колбаса была вкусной. Высушенной почти до деревянной твердости, сдобренной диким чесноком и острыми приправами, а потому жгучая и в то же время сладковатая. Окорок оказался не хуже.

— Джар, — мальчишка озирался. Кусок колбасы он спрятал под рубашку. Ветчину, разделив на тонкие полоски, запихал в карманы. — Даже люди злятся, когда кто-то отказывается от их подарка, что уж о богах говорить… и не смотри, обыскивать точно не станут, а взаперти лучше с колбасой, чем без.

В этом имелась толика здравого смысла.

Кирис икнул.

И… подумал, что идти все-таки придется. Остаток жизни среди колбас не проведешь. Да и дверь на кухню рядом, вон, виднеется светлым пятном. Два шага и толкнуть.

А дальше что?

Мар потребует отчета.

Лгать?

Сказать правду?

— Что, шея чешется? — поинтересовался мальчишка. — Это предчувствие… на тебе уже метка появилась.

— Завещание пора писать?

Руку от шеи Кирис убрал. Вряд ли его собираются удушить. Скорее всего яд… или револьвер? Весьма удобное оружие, безликое по сути своей.

— Поздновато. Здесь все равно от твоих бумаг останется пепел… на всякий случай. Папаша не любит сюрпризов, а так… мало ли что ты мог написать?

Действительно, мало ли что.

— Дожевал? — поинтересовался Кирис, вставая. И мальчишка кивнул. — Главное… меня во всем обвиняй. У тебя был приступ, а я воспользовался. И ты ничего не помнишь. Как из дому ушел, помнишь, а потом очнулся уже в доме смотрителя. И как очнулся, так мы и пришли.

Поверят ли?

Вряд ли, но вид сделают, поддерживая чужую игру. Что ж, все лучше, чем ничего.

— А знаешь… — мальчишка прикрыл глаза. — Тут убивают кого-то…

Договаривал он уже в спину.

— Да не спеши ты так… уже все…

Она лежала у основания лестницы.

Она лежала, широко раскинув руки, и белое платье выглядело резким белым же пятном. Оно было ярче свечей и даже светильника, который лениво, тяжело вспыхнул, повинуясь движению Маровой руки. Стало

быть, не так грозна буря, как нам пытаются представить?

— Эйта милосердная, — прошептала Лайма, отступая к стене. Она пятилась и пятилась, глядя на собственные руки, измазанные в чем-то алом.

Кровь.

Конечно, этим вечером для полноты ощущений не хватало только крови.

И странно, что на платье ее почти нет, так, пара капель.

Лайма тоненько всхлипнула и закрыла глаза.

— Что здесь происходит…

А вот эйта Ирма вышла откуда-то из бокового коридора, разглядеть который у меня не получалось. Скрытый? И не для таких ли случаев предназначенный.

— Доигралась…

Я сбросила с плеча руку Мара и подошла к телу.

— Не трогай мою дочь…

— Заткнись, — я присела и осторожно коснулась шеи. Я еще надеялась, что, быть может, Сауле жива. Мы, конечно, никогда особо не ладили, а временами я вполне искренне ее ненавидела, но теперь она была мертва.

А я нет.

Шея теплая.

И рука. Пульса нет. И сердце в груди молчит. А вот кровь имеется и много. Кровь расползается под телом этакой глянцевой тягучей лужей… и знать бы, что это означает.

— Набралась и упала с лестницы, — спокойно сказал Мар.

Лицо его было… непроницаемо?

Равнодушно? И даже я не могла понять, умело ли он скрывает эмоции и собственную слабость, либо же ему действительно наплевать.

— Ее зарезали, — я осторожно сдвинула рыжую прядь.

Сауле лежала ничком, широко раскинув руки. Ее волосы разметались, прикрывая и плечи, и эту самую шею, на которой зиял черный след раны, и само лицо.

— Самоубийство? — робко заметила эйта Ирма. — Как не вовремя…

Раздражение.

И стиснутые пальцы с побелевшими костяшками… а меня мама любила. Я помню. Мы вместе ходили к морю, расстилали на берегу клетчатый плед. Помню и нашу корзинку для пикника. И сам берег. Мамин голос. Ее просьба быть осторожней. Крабов, которых я ловила, а она делала вид, что боится, и кричала… многое помню.

У Сауле, кажется, не было ничего подобного.

Золото вот было.

Имя.

Сила… а пикников — нет. И теперь ее матушка злится, но вряд ли на того, кто убил Сауле. Мне жаль… я осторожно погладила пряди.

— Странное самоубийство. Вы пробовали когда-нибудь себе горло перерезать?

— Заткни эту девку.

— Мар, ты же понимаешь, что ее убили…

— Я был с тобой.

Был. Со мной. Решив вдруг посвятить в некоторые тайны семьи. Безумный сын, не совсем нормальная супруга, матушка властная и убийца.

— Я чист, — сказал Юргис, поднимая руки. — Если бы это был я…

А вот он выглядел мрачным.

Настолько мрачным, что мне, честно говоря, становилось слегка не по себе.