Портреты в колючей раме

Делоне Вадим

– Вот что я вам скажу, доктор, – при нашей системе даже глубоко порядочный человек и профессионал не может спасти человека, о котором он печется… Это для меня и чудовищно… Вы же сексопатолог, доктор, ездите вот даже по лагерям, навещаете тех, кто ежели и причинил зло, то не по программе, а если сделал кому добро, то не по расчету. Я могу обогатить ваш сборник умозаключений на предмет сексуальной несдержанности. Еще когда в первый раз я попал в известную Лефортовскую тюрьму, то есть в ту тюрьму, откуда уходят только на этапы, и, причем, весьма длинные, начальником этого призывного пункта был полковник Петренко. Кроме прочих своих мерзостей, он отчего-то очень гордился тем, что в кровавые сталинские годы работал следователем, а в наши дни якобы разоблачил шпиона Пеньковского. Но уж больно быстро и втихаря этого Пеньковского расстреляли. Уж больно гордились, что, дескать, нашли и приговорили к самой наилучшей мере наказания. Да и раскаяний его нигде не публиковали, хотя, как Вы знаете, у нас непременно чтоб

раскаяние было. А то как же без раскаяния расстреливать, как-то неловко… Впрочем, я не о Пеньковском. Полковник Петренко смог «раскрыть» знаменитого шпиона Пеньковского, но он не мог понять, как я его надул. Лефортовская тюрьма построена была еще во времена царствования императрицы Екатерины, то есть полковник никак не имел к ее постройке никакого отношения, зато он знал каждый уголок. Однако любовь есть любовь… Странное это дело – женщины могут вынести в жизни куда больше, чем мужчины. На воле они куда легче переносят лишения, тяготы, одиночество. Но тюрьма для многих женщин – хуже смерти. Не знаю, в чем тут дело. То ли в том, что подлая невозможность причесаться и умыться сводит с ума женщину куда больше, чем мужчину. Или в том, что лишение элементарной человеческой теплоты для нее – ужас. То ли еще в чем-то, но только иные женщины в тюрьме дуреют. У меня в соседней камере сидели две красотки, и обе за дружбу народов. У нас эта самая дружба весьма как-то странно понимается, то требуют у народа, чтобы денежки на дружбу выкладывал, то танки вводят… Но девочки сидели и вправду за дружбу, точнее – за любовь. Обе работали продавщицами, у обеих были женихи – арабы из Египта. Женихи их просили доллары не один к одному рублю менять, а повыгодней. Ну они и меняли. Каждый знает, что доллар – он и есть доллар, а рубль вообще ничего не стоит.

Сначала с этими красотками мне было сложно перестукиваться – через каждые две минуты в Лефортове открывается глазок в камеру, много не оттелеграфируешь. Вскоре я обучил их «бестужевской системе». Бестужев, если помните, был известным декабристом, сторонником свержения царя и поклонником французской республики. Он исхитрился математическим путем установить такой код, который, по крайней мере в тюрьме, имеет для многих куда большее значение, чем сочинения Паскаля. Я долго думал, как я могу переплюнуть этого Бестужева, и все же сообразил. Кружки нам выдавали, я разъяснил моим красоткам – прижмите кружку донышком к уху, а бортами к стене в том месте, куда я постучу. Я тоже прижимаю свою кружку и начинаю говорить, как в микрофон. Никакая трехметровой толщины стена – не помеха, хотя и строили ее в добрые царские времена. Впрочем, я потом узнал, что изобрел велосипед и давно этим методом пользовались. Но смутило меня то, что последовало за моим «новшеством» – одна из моих соседок, ее звали Леной, умоляла: «Ну скажи, как ты меня можешь удовлетворить, умоляю, в подробностях, все равно скоро не выйду, а когда выйду, самый последний алкаш – и тот на меня не взглянет. Ты можешь попробовать меня увидеть. Я молю тебя об этом». Я сказал, что попробую. Я никогда не был способен к сексуальным извращениям, а тем более к их изложению в «литературной» форме, но обстоятельства обязывали. Я нагородил этой Лене такого, что самый изощренный прелюбодей не придумает. Но оставалось другое, что меня тревожило – Лена просила, чтобы я ее увидел такой, как она есть сейчас, а не такой, как станет. Эта задача казалась невыполнимой. В Лефортовской следственной тюрьме никто никого не видит, кроме своего сокамерника, который всегда стукач, или надзирателей. На прогулку выводят покамерно, загоняют во дворик – четыре на восемь метров, а по крыше ходит охранник, никого увидеть нельзя. Но погрешность техники всегда существует, когда технику применяют для искоренения человеческой души. Я быстро заметил, что существует небольшой квадратик, забитый деревянной затычкой. Квадратик существовал только для одного – для стока талого снега. Я точно рассчитал и разъяснил через старинную стену Лене: «Когда окажешься на прогулке, спой что-нибудь из Высоцкого. А потом, когда тебя будут выводить, иди ближе к стенке и остановись. Я тебе дам знак». Идея моя имела блистательное оформление. Лена хорошо поставленным голосом пропела:

Не дают мне больше интересных книжек,И моя гитара без струны,И нельзя мне выше, можно только ниже…Можно только неба кусок, можно только сны…

Ее выводили из прогулочной камеры под предлогом недозволенного поведения. Я быстро выбил деревяшку из окошечка для очистки тюремного дворика от снега и кинул хлебный мякиш через трехметровую стену. Охранник ринулся смот реть, что я бросил. Я упал на цементный пол. Лена прижалась к стене и сделала вид, что у нее расстегнулась юбка…

Мой адрес и телефон отобрал у Лены полковник Петренко. Он ворвался в мою камеру несколько взбудораженный: «Вы что это тут, еще и переписку намерились затеять!» – «Гражданин начальник, в тюрьме пресекать переписку – это уж ваша задача.

Как попал мой бывший адрес и телефон в руки прекрасной Елены, я вам сказать отказываюсь. И поверьте мне на слово – я даже знаю во всех тонкостях и тонах и лицо ее, и белье. Вы полагаете, что это только ваша привилегия – разглядывать лица и белье дам, случайно попавших под карающую десницу наших светлых органов?» – «В моей тюрьме никого, кроме своего сокамерника, видеть невозможно», – недоумевал Петренко. Полковник не применил никаких карательных санкций, кроме лишения ларька… На следующий день мне отстучала в стенку Лена: «Мы выбросили колбасу в окно. Скажите, что из вашей камеры упала». – «Да на черта мне ваша колбаса!» – возмущался я. – «Мы ее все равно назад не возьмем. Тебя ларька лишили из-за меня, я знаю», – настаивала Лена. – «Не пропадать же добру», – заметил мой сокамерник и тут же принялся колотить в дверь и орать, что колбаса, мол, на окошечке лежала и упала. Все это происходило еще в шестьдесят седьмом году. Мне было девятнадцать лет. Прошло немногим больше года, привозят опять меня в Лефортовский централ, конвой начинает меня раздевать и орать как можно громче. Я им говорю: «Что, не узнали?» – «Так ты тот самый поэт!» Спрашиваю у одного из охранников, где Лена. «Какая еще Лена?» – не понимает. – «Ну валюту ей приписали, парень у нее был из арабских студентов». – «Много тут таких сидит!» – отвечает. А я все выпытываю: «Ну как же не помнишь! Белье у нее такое синенькое, в кружевах». Белье он вспомнил, поскольку по порядку каждые две минуты в глазок заглядывал, сразу сообразил: «Знаю, о ком говоришь, поэт. Ей двенадцать лет дали, а араба продержали месяц и освободили».

Завели меня в камеру. Нагрянул сам полковник Петренко. «Так, Делоне, теперь вам никакого спуску не будет! Опять к нам пожаловали! Мы братскую помощь Чехословакии оказываем, а вы опять со своей антисоветской мазней вылезаете!» Я ему говорю: «У вас в прошлый раз ко мне вопрос был насчет того, как я девушку Лену разглядеть ухитрился. Так у меня сейчас к вам встречный вопрос имеется: что это за дружба народов, если вы арабского студента выпустили, а девчонке двенадцать лет всучили! Угробили». Полковник Петренко захлопнул дверь моей камеры и больше с нравоучениями не приставал. Я думаю, ему самому от этой истории с Леной весьма тошно стало, по крайней мере, он перестал донимать меня вопросами, как я организовал свидание там, где свиданий нет и никогда не положено. А может, полковник Петренко был просто расистом, что не исключено… Вот и вся история, доктор, касательно сексопатологии. Вот и вся любовь, как говорится…

Доктор был растерян. Когда меня выпроваживали назад в карцер, он торжественно заявил: «Я добьюсь облегчения вашей участи!»

– Чего это тебя к врачуге-то дергали? – спросил Макар, когда я был водворен в карцер.

– А так, – говорю, – про сексопатологию беседовали.

– Это что, про педерастов? – спросил Макар.

– Да нет, не совсем. А ты что, кроме педерастов, никого не пробовал?

– Была одна, – вздохнул Макар, – да так, и вспомнить нечего. Ты же знаешь, мне шестнадцать лет было, когда стрельбу эту около нашего оврага затеяли…

Срок карцера мне не сократили, но и не продлили. Что может хотеть заключенный, вышедший из карцера, только одного – закурить по-человечески. Вышедшему из карцера в куреве никто не отказывает. Я закурил и от одной затяжки потерял сознание. Потом тащили в барак на руках, потом лейтенант Лиза велел зайти в его кабинет, когда я приду в себя. В себя я пришел и к лейтенанту явился.

– Это не я на вас донес, – объявил Лиза, – я за стихи не доношу, я сам стихи люблю.

– Ну, а если не за стихи, то как, доносите? – возразил я.

– Обратно в карцер захотели! – орал Лиза. – Могу устроить!

– Устраивайте! – сказал я ему.

– Посылка тут вам положена, – сообщил Лиза.

– Какая еще посылка? – изумился я. – Меня давно всего лишили.

– Говорю, положена, значит, положена. Только быстрей запрашивайте, чтобы прислали.

* * *

Мне повторять два раза не надо было, друзьям моим – тоже. Я попросил растворимого кофе на все положенные пять килограмм. Этот продукт и в Москве добывают разными сложными путями, не говоря уж о Сибири. Посылка пришла в срок. Меня вызвали на вахту.

– Тут вам что-то незаконное прислали, Делоне, – объявил мне дежурный офицер. – «Нескафе» написано.

– Ничего незаконного, – возразил я, – про чай записано, что не положено, а про кофе ничего подобного. Любой дипломат этот напиток с утра до ночи хлещет.

– И не травятся? – спросил офицер.

– Да как-то не все. А вы попробуйте. А то что же это, одну самогонку каждый день глотать. Презентую лично для вас две банки.

Возможность приобщиться к «дипломатам» совсем сразила офицера.

– Ладно, давай две банки и катись отсюда.

Я, естественно, покатился… Блатные были ошарашены.

– Что это за подогрев ты приволок, политик? Что с этим делают?

– Берут столовую ложку на полкружки кипятку и размешивают, – разъяснил я.

Покоя у меня и до того не было, но тут уж и вовсе не стало. Всем хотелось хоть разок, да попробовать. У некоторых напиток даже вызывал смутное раскаяние. «Да, – говорил один из окружения Конопатого, – вчера за две ложки чая паренька порезали, а ты тут кофе какое-то раздаешь, вроде как не хуже, и без крови».