Портреты в колючей раме

Делоне Вадим

На следующий день навестил меня в лагерном узилище майор Лашин.

– Попались, Делоне? – спросил он вкрадчиво.

– Ни на чем я не попался, гражданин майор. Если вы о стихах моих печетесь и беспокоитесь, так стихи эти давно в КГБ известны и хранятся в архивах.

– А для чего же вы их на бумагу вновь заносили? – озадаченно спросил Лашин.

– Да так, для себя, чтобы не забыть.

– Это вы бросьте! Опять антисоветской деятельностью занялись!

– Гражданин начальник, вы же человек грамотный, историю знаете.

– Конечно, знаю, – подтвердил майор.

– Ну вот, стало быть, вы должны соображать,

что никакой я антисоветской деятельностью при всем своем желании заняться не могу, потому как советской власти не было и нет.

– То есть как это нет? – опешил майор.

– Вам же известно, что первые Советы рабочих и матросов, которые отказались подчиняться большевистским указам, были разогнаны, расстреляны. Так что, начиная с восемнадцатого года, все Верховные Советы – сплошная фикция. Что, вы не знаете, как туда назначают?

– А вы что же, за частную собственность? – перешел в наступление Лашин.

– Лично я ни на что особенно не претендую, кроме права на собственное мнение. Но для народа, думаю, эта собственность – не только не помеха, а стимул.

– Что же вы, и кабаре бы у нас завели? – негодовал Лашин.

– Разумеется, разрешил бы, – усмехнулся я, вспоминая наши дорожные сеансы в ложах фургона.

– Значит, вы за проституцию! Вот вы чего хотите! – орал Папа Лашин.

– Очевидно, вы плохо осведомлены в этом вопросе, – заметил я уже устало. – Кабаре – это там, где танцуют. А там, где ебутся, – это бардак.

Майор Лашин убрался посрамленным. Макар ликовал:

– Ну ты и подловил его на этом кабаре! Тоже мне, начальник по политической части, а где что происходит, толком не знает!

* * *

Часа через два вывели под конвоем в санчасть, дело для карцерного режима невиданное. Лев Семенович плотно прикрыл дверь:

– Я вот о вас хлопочу, а вы все режим нарушаете, – укоризненно качал он головой. – Вам что, плохо?

Я был действительно больше похож на собственную тень, чем на самого себя.

– Сделайте какой-нибудь укол, – попросил я.

– Ни черта здесь нет, в их аптеке, кроме морфия, и тот, наверное, весь на себя этот идиот-фельдшер извел! – негодовал Лев Семенович.

Морфий, однако, нашелся… Бешеное головокружение прекратилось.

– Слушайте, Делоне, – сказал вольный врач, – у меня всего один шанс серьезно вам помочь. Я могу без особой натяжки поставить вам диагноз – острое расстройство нервной системы.

– Вот уж этого, Бога ради, не надо, – сказал я.

– Вы что же, всех психиатров считаете шарлатанами и тюремщиками? – усмехнулся врач.

– Да нет, не всех. Однако я из института судебно-медицинской экспертизы имени Сербского еле вырвался, и то, знаете, только благодаря Наполеону.

– Как так Наполеону, что вы сочиняете? – изумился врач. – На вас что, морфий плохо действует?

– Напротив, очень даже хорошо действует, и Наполеон очень даже при чем. Направили меня в этот институт на предмет выяснения, в своем я уме или не в своем. Бросили в палату, лежит рядом какой-то тип и молчит, на меня уставившись. День молчит, другой молчит и не спит. Я стал выяснять, кто такой. Сокамерники, то есть соседи по палате, разъяснили – профессия, мол, интеллигентная, джазист, придушил подушкой проститутку, которая ему отдаться отказалась по неизвестной причине. Он потом труп ее пилой разрезал на куски и разбрасывал по разным местам столицы.

Его все же поймали… Вот он и лежал, уставившись на меня, и не спал, а только глаза таращил. Через десять дней я понял, что мне конец. Я ведь тоже заснуть не мог, войдите в мое положение. Просил у всех врачей перевода в другую палату – отказали. Бывалые люди объяснили, что, видимо, ему установка дана таким путем меня извести, дабы мой диагноз соответствовал истине. А за это врачи готовы были его втихую защитить. Один многосрочник-рецидивист все рвался меня отстоять. Мне вообще везет в дружбе с рецидивистами, с теми, у которых срока ни убавить ни прибавить. Им все равно, они вроде, как и я, живут вне времени. Рецидивист был татарин, звали его Айшур. Он говорил:

– Я эту дрянь, которая тебя изводит, политик, тихонько в туалете придушу, как он свою красотку прихлопнул. Мне все равно – либо решат расстрелять, либо нет. Да и ему все равно, тоже, наверное, расстреляют, как он ни старается тебя до полной невменяемости довести.

– Айшур, – просил я его, – это не нам с тобой решать, кому жить, a кому нет. Может быть, он и вправду подвинулся мозгами, может, он и ни при чем. Врачи его рядом со мной держат, а он и не понимает, что делает. Может, oн так, все вспоминает, как девочку ножовкой резал, мучится.

– Ну, это твое дело, – говорил Айшур, – только долго не спать – плохо.

Сосед мой молчал и смотрел на меня. Он не отвечал даже на вопросы нянечек и сестер. Нянечки ночью выпускали меня в туалет и приносили сигареты. Я отдыхал, прислонившись к залитой мочой и блевотиной стенке… Вызвал, наконец, врач. Ничего хорошего я, разумеется, не ждал, а он меня ни с того ни с сего спрашивает:

– Откуда у вас такая странная фамилия? Вы что, француз?

– Как вам сказать, никто же из нас с достоверностью не может знать, кто он, собственно говоря, грек, еврей или татарин. Впрочем, можно и французом зачислить. Предок мой был комендантом Бастилии. Брали эту Бастилию, и в порыве революционного энтузиазма отрубили ему голову. И зачем же было голову его на пику водружать и по всему Парижу носить! Это ж, согласитесь, хамство и низость! А племянник коменданта был врачом в гвардии Наполеона, его забрали в плен под Бородино…

– Так это тот знаменитый врач? – вытаращился на меня эксперт по вопросу равновесия моей души.

– Тот самый, – говорю, – а что?

– Да я же про него в энциклопедии читал – остался в России, женился на бедной дворянке. У вас поместий в роду не было?

– Нет.

– А психических заболеваний?

– Тоже никто не отмечал.

Эксперт подумал:

– А вы-то себя как считаете, больным или здоровым?

– Видите ли, – заметил я тактично, – в отличие от своих предков я – не медик. Это уж вам судить, я в этой области не профессионал.

Врач был польщен моим ответом. Джазиста убрали из моей палаты, а потом приговорили к расстрелу. Не то он больше не нужен был для дела моего разоблачения, не то просто сочли, что он косит, то есть притворяется сумасшедшим. Меня признали вменяемым, хотя и со склонностью к экзальтации и психопатии на почве творчества. Так что, видите ли, и Наполеон пригодился… Но только не всегда же можно Наполеоном отговориться от инъекций нейролептиков. Так что прошу вас – никаких диагнозов…

– Что же, вы полагаете, – растерянно спросил Лев Семенович, – что я, как врач, ничем не могу вам помочь?