Поселок на трассе
Шрифт:
— Что случилось, Катерина Игнатьевна? О чем вы? — повысил голос Никита. — Об этих мальчишках, что ли?
— О мальчишках? Мальчишек видели, а может, есть, которых мы не видели. Как вы могли, почему не сказали мне, что Оленьку заманули на мороженое, выпытывали!
— Обошлось ведь, Катерина Игнатьевна… Анатолий уговорил не тревожить вас.
— Ага, вот как — Анатолий! У товарища Анатолия свой подход, шибко засекреченный, считает, нам неизвестно… Но ничего, Оленька сама мне рассказала.
— Что могла рассказать Оленька? Она ничего не знает!
— Оленька
— Ключ?
— Да, наш ключ, который на ленточке, чтобы Ольга не потеряла. Валентин Иванович пришел перед вами, я ему сообщила, он человек деловой, обстоятельный.
— Вот, Анатоша, цена предвзятости, — донимал друга Никита. — Уперся в одно — фургоны, фургоны, а ключ проморгали!
— Уверен был, что ключ, как всегда, под галстуком.
— Да вы не сомневайтесь, Никита Георгиевич, не тревожьтесь за ваши коллекции, — успокаивала Катерина Игнатьевна. — Валентин Иванович дело знает. Это ж мелкота поселковая, не то чтобы которые солидные, по плану. Нарвались — отскочат. Их вскорости накроют, так понимаю.
— К слову, Катерина Игнатьевна, — вел свое Анатолий. — Поскольку тут некоторые упоминали о фургонах… Говорят, хозяйка какого-то ларька на трассе отказалась принять левый товар; говорят, стала в дверях и наотрез… Ничего об этом не слыхали?
— Мало ли ларьков на трассе…
— Значит, ничего не слыхали?
Катерина Игнатьевна отступила к порогу:
— Все расспрашиваете, расспрашиваете. Толя… Характер у вас!
— Характер у меня обыкновенный, Катерина Игнатьевна, простои характер, обязан человеку помочь…
— Выходит, у нас схожие характеры, Толя… — Катерина Игнатьевна остановилась в дверях, внезапно раскинула руки, уперлась в притолоки двери. — Да, заявились ко мне, не отрицаю. Отказалась от левого — про дочку подумала, растет девчонка… Муж возвращается, чисто жить хочется, если уж спрашиваете… Вот так равнялась на дверях и отказалась. Отказалась, а теперь? Завтра? Обратно на тую работу? Завтра как? Правили ная жизнь, ножака под сердце или что? На вас, Толечка, на Валентина Ивановича надеяться? — она устало при валилась к притолоке двери.
— Откуда у Оленьки бинокль? — спросил Анатолий.
— Бинокль? Какой бинокль?
— Военный, полевой.
— Военный? Военный, говорите? Не знаю, никого у нас военного нету, муж на гражданке и моя вся семья… Погодите, да это ж Таткин бинокль. Татка через бинокль летающие тарелки выглядывала, — припоминала Катерина Игнатьевна. — Это они на что-то поменялись, для них каждая-всякая вещь — игрушка, только и знают меняются. — И спохватилась: — Ой, теперь знаю, в чьем мохеровом шарфе Татка щеголяла! А я дом перерыла, на работе спрашивала… Ну уж получит Олька бинокли, шарфы, тарелки летающие…
И тут же, сквозь гнев пробилась тревога:
— Побегу девчонку забирать, поздно уже, не хочу, чтобы одна по улицам бродила.
В
— Извините, Никита Георгиевич, что вашу квартиру без спроса для Валентина открыла. Мне ключ хозяйкой доверен.
— Ружье! — не мог успокоиться Никита. — И впрямь — шпана… Сколько им отвесят за ружье, Анатолий?
— Думаю — как за групповое. Для того, чтобы так нахально и толково работать, требуется опыт или дотошная консультация. А скорее и то и другое. Мы видели двоих, не знаем третьего. Если верить Катерине Игнатьевне, есть и четвертый, и пятый. Весьма возможно, что корешам велено было срывать полотна со стен, сбрасывать вниз, с балкона.
— Получается, мальчишкам — колония? А дальше, Толя? Дальше, дальнейшее?
— Дальнейшее, как теперь любят говорить, неоднозначно.
— Итак — колония… Вынужденная мера наказания… А дальше? Что дальше?
Вера Павловна увидела Андрея из окна, спорил о чем-то с Любой Крутояр. «Смешной он, нескладный, а пора бы…» На прошлом уроке, Вера Павловна заметила, между ними что-то произошло.
Андрей влетел в комнату:
— Мама, у нас сегодня поход!
— У кого это «у вас»? В школе объявлений не заметила.
— Не обязательно объявления. Без объявлений в киношку собрались.
— Надеюсь, поход не помешает тебе пообедать?
— Спрашиваешь, обожаю твои полтавские борщи.
— У нас сегодня лапшовник.
— И лапшовники тоже.
— Что это сегодня все обожаешь?
— А что? Не обожаю плохо и обожаю плохо. Тебе не угодишь.
Бросил на стол планшетку, скинул рубашку, умывался на кухне под краном, развел мыльную пену, отдувался и фыркал.
Мигом опустошил тарелки, первое, второе, запил компотом, причмокивая ринулся к шкафу, перерыл сложенное аккуратно белье:
— Где моя новая рубаха?
Никак не мог найти рубаху, лежавшую сверху.
— Что случилось, Андрей?
— Ничего не случилось. А галстук мой где? Этот, знаешь, шикарный, со всякими зигзагами. Или без галстука? Небрежно расстегнутый ворот, некоторые мальчишки так делают.
Натянул рубаху через голову, не расстегивая последних пуговиц, прилип к зеркалу.
— Класс, скажи, мамуля? — И убежал.
Люба не смогла выйти к Андрею под кленочек — отец взялся чинить ее туфли — верха хорошие, шевро, а подошвы прохудились.
— Ну не везет же мне, — жаловалась Люба, торопила Хому Пантелеймоновича. — Нашли время… — Отец ее был мастер на все руки в трезвом состоянии, но в любом случае — упрям.
— Сам знаю, что делаю. Успеешь еще на каблуках навертеться, подметки протереть.
А время подошло, через минуту — начало сеанса; выскочила на крыльцо глянуть, авось Андрюшка наведается. Никого на улице. Ветер погнал куреву и затих. Пошлепала босыми ногами опять ноги мыть.
Оглянулась напоследок и вдруг видит — на Горбатом мосту человек с чемоданом, рослый, проворный, уже по ступенькам спускается.