После свадьбы жили хорошо
Шрифт:
— Вот что, Егоршин, — сказал прораб. — Жалко мне тебя, да и вообще вы ребята… как это говорится?.. свои в доску. Надо что-то придумать, выручить вас. Есть одна мыслишка, давай посоветуемся… Вот представь, что розетки были с трещинкой. Или расслаиваться начали, к примеру. Или штукатурка под ними… это самое… В общем, как в газетах пишут, потолок — это «плод работы всего коллектива». И если тяпнулись розетки, так ведь можно разные причины найти, почему они тяпнулись. Десяток причин… Глядишь — мы и остались в сторонке. Можно ведь, а? Конечно, только по-умному, без дураков.
— Сан Сергеич, — медленно проговорил Васька, и Гусев сначала не уловил его интонации. — Но ведь это же мы виноваты?
— Ну и что?
— Так не стоило бы, Сан Сергеич, на других-то.
Васька сказал это с огорчением. Гусев наконец разобрал интонацию: Васька говорил так, словно Гусев обидел его своим предложением. Словно Ваське горько и неприятно. Ах ты, елки-моталки!..
Если бы можно было, Гусев рассказал бы ему обо всем. О том, как разуверился в самом себе и как это страшно. Рассказал бы о приписках. О кривой стенке. О том, что в нарядах за июль указаны такие работы, каких на самом-то деле и не было. Наконец, рассказал бы Гусев о той череде воскресений, что мерещится ему словно привидение… Пусть попробовал бы сопляк Васька остаться честным и принципиальным!..
— Не надо, Сан Сергеич, — повторил Васька. — Зря это.
— А ты представляешь, что тебе могут припаять? Голова твоя пустая.
— Другим-то еще хуже. Совсем зазря.
— Я ж толкую: по-умному надо, чтоб под монастырь не подводить никого.
— Не, Сан Сергеич. Как же так. Если не мы, так другие будут виноваты.
И опять уловил Гусев обиду и горечь в словах Васьки, и на какой-то миг показалось прорабу, что если бы Васька знал всю подноготную — и о нарядах, и о моделях, — то все равно звучала бы в его словах обида.
Гусев начал помаленьку злиться. Он опять было приступился к Ваське, начал повторять доводы, но в это время появились в палате Васькины товарищи. Марат Буянов и Миша Лутанус осторожно пробирались между коек, косясь на удивительные медицинские аппараты.
Сначала поговорили о Васькином самочувствии, о докторских прогнозах, о домашних делах. Потом Гусев нетерпеливо изложил все то, что уже было известно Ваське. И когда дошли до поисков виновника, Миша Лутанус нехотя сказал:
— Да ну, ребята, чего вы в самом деле. Я это виноват. Заявлю завтра всем, и кончено.
Почти у всех молодых парнишек имеются прозвища. Ваську Егоршина звали на работе «Рулем» — за нос, имевший несколько большие размеры, чем обычные средние носы; Марата Буянова звали «Буйком» — некое производное от фамилии. У Миши Лутануса прозвища не было, и не только сейчас, когда исполнилось ему двадцать два года, но и прежде — в армии, в ремесленном училище, в школе. Не липли прозвища к Мише Лутанусу.
Как обычно пристает прозвище? Кто-то первый сказал, что у Васьки Егоршина нос не нос, а скорее рубильник или даже руль. Васька оскорбился, начал протестовать; ему измерили нос железным складным метром, обнаружили, как определил Марат Буянов, «большой припуск на обработку», — и с той поры избавиться от прозвища не представлялось возможным.
А Миша Лутанус никогда бы не обиделся, очутившись на Васькином месте. Он просто бы засмеялся вместе со всеми, в драку бы не вступил, наоборот — выразил бы готовность откликаться на прозвище. Он пожертвовал бы самолюбием с такой легкостью, что никому эту жертву не захотелось бы принимать. Разве интересно выдумывать прозвище, когда награждаемый совершенно не спорит и не «лезет в бутылку»?
Миша вообще не умел спорить и «лезть в бутылку». Был он человеком добрым, покладистым и компанейским. Если Мишу просили сделать что-нибудь, он с удовольствием соглашался; если куда-нибудь звали, он тотчас же шел, не думая отказываться.
Миша не увлекался рыбалкой, но если прораб Гусев
У Васьки Егоршина была молодая жена, у Марата Буянова — сердечные зазнобы, периодически сменявшие друг дружку. А Миша был одинок. Правда, вернувшись из армии, он чуть было не женился на веселой подсобнице Розе Дударкиной, известной на заводе под именем «Дудки» или «Трехстволки». Дудка была старше лет на десять и не могла противостоять моральному разложению, если подвертывался случай. Конечно же, Миша не ощутил в своем сердце любви, образ Дудки не восхитил его, — просто-напросто весною, когда проводилась загородная экскурсия, Дудка совершила с Мишей прогулку по лесу и вслед за этим немедленно потребовала, чтобы он женился на ней. И он не смог отказать и с того дня покорно ходил за ней по пятам. Бракосочетание совершилось бы, не подоспей на помощь Васька с Маратом. Друзья потребовали, чтоб Миша воспротивился; друзей было двое, а Дудка — одна, и Миша остался холостым. С тех пор покушения на его свободу не повторялись, сам же он инициативы не проявлял, жил-поживал в одиночку и, видимо, нимало от этого не горевал.
Профессию свою Миша тоже выбрал не сам. После семилетки понадобилось куда-то устраиваться, двое одноклассников посоветовали Мише поступить вместе с ними в ремесленное училище. Миша написал под диктовку заявление и был принят.
Никогда не подозревал он, что станет работать лепщиком, а вот довелось, и Миша воспринял это как должное. Прошло совсем немного времени, а он уже привык вставать по утрам в половине седьмого, наскоро мыться, встречать на углу трамвай номер тридцать шесть и ехать на нем через весь город, в набитом тамбуре, примостясь в уголке и читая какую-нибудь книжку, скрипящую страницами от гипсовой пыли. Он привык к лепным мастерским, неуютным на взгляд постороннего человека, где пахнет кислым столярным клеем, где пол всегда забрызган водой, где гудит железная печурка, полосатая от известки, словно зебра. Он привык ловко влезать в свой рабочий комбинезон и завязывать его рукава веревочками, чтобы не намокала рубашка; притерпелся к тому, что от летучего цемента побаливают глаза и волосы на голове скатываются, точно войлок; приучился греть руки на свежих гипсовых отливках, — кто не работал в такой мастерской, тот не знает, наверно, что застывающий гипс вдруг сам по себе начинает разогреваться, происходит в нем какая-то реакция с выделением тепла, и очень приятно, особенно зимою, положить закоченевшие руки на сахарно-белую, чуть влажную отливку, полную внутренней ласковой теплоты… Нет, Миша очень скоро привык ко всему и не жалел, что подал заявление в училище.
В армии он тоже быстро освоился: иные переживали, терзались, не могли сразу войти в армейскую колею, ссорились со старшинами. А Миша за всю службу огорчился один-единственный раз — когда остригли ему шевелюру. Да и то не по утраченной красе горевал он, как все прочие, а просто из-за того, что голове стало непривычно зябко и сделалось колко спать на ватной солдатской подушке.
После службы надо было выбирать работу, и опять Мише помог случай. В районном военкомате повстречался Васька Егоршин, знакомый лепщик, тоже возвращавшийся к мирному труду. Васька уже приглядел себе местечко, и Миша по его примеру тоже пошел в заводские строители.