После свадьбы жили хорошо
Шрифт:
Он легко подружился с Маратом Буяновым и другими молодыми ребятами, перед закрытием нарядов навострился беседовать по душам с прорабом Гусевым, привык к тому, что работать приходилось чаще под открытым небом, чем в мастерских.
Утром он поднимался на строительные леса, опять натягивал свой комбинезон — летом прямо на майку, зимой — поверх ватника, — раскладывал шпатели и стеки. Внизу по улице катили машины, скрежетал на повороте трамвай, посыпая искрами свою толстую черную спину; летели над крышами голуби, самолет протягивал в небе длинную ватную кишку. Далеко вокруг было видно со строительных лесов, и город казался незнакомым и словно бы игрушечным.
Сначала было немного неловко,
— «Марусю» обмоем? — спрашивал Васька Егоршин.
— Обмоем! — соглашался Миша.
И они запевали фирменную свою песню. Обычно во время работы песни у нас поются редко — во-первых, потому, что мало кто помнит слова, во-вторых, потому, что когда заняты не только руки, но и голова, трудно следить за правильностью исполнения, а в-третьих, потому, что и песен-то подходящих мало. Для работы нужна песня простая, с легкими на выговор словами, и слов этих должно быть не очень много, но и не слишком уж мало, чтоб не кончились они в тот момент, когда душа еще хочет петь. Такой подходящей песней была когда-то «Дубинушка», но для нынешних работ она, к сожалению, не годится. На первых порах, когда Ваське Егоршину и Мише уж очень хотелось петь, они пробавлялись «Черемухой» или «Подмосковными вечерами», а то и бессловесными «бум-бум» да «трам-пам-пам». Затем Марат Буянов пустил в дело способности к сочинению, и была создана своя собственная песня.
За основу взяли народную песню про Марусеньку, мывшую в речке белые ноги. Мотив остался прежним, а построение куплетов и слова изменились коренным образом.
Васька Егоршин начинал так:
На речке, на речке, На том бережочке…Миша подхватывал с удовольствием:
…Мыла Марусенька Белую шею…Помывши белую шею, песенная Марусенька принималась мыть белые руки, белую спину и все остальные части своего тела — в строгом порядке. Таким образом песня растягивалась до необходимой длительности. Обычно бывало так, что к обеденному перерыву Марусенька как раз успевала вымыться с головы до ног. После обеда она мылась в обратном порядке, с ног до головы, и опять успевала завершить туалет к самому концу смены.
Марат Буянов уходил с работы на час раньше, — он учился в вечернем техникуме. Васька Егоршин тоже не любил задерживаться; ровно в половине пятого за ним прибегала молодая жена, и они вместе отправлялись на стройку жилого дома. Дом возводился народным методом, и Васька с женою, чтоб получить комнату, регулярно отрабатывали свои трудочасы.
— Может, с нами пойдешь, повкалываем? — спрашивал Васька, и Миша охотно шел с ними. Потом, вечером, они ужинали в столовке, а иногда успевали даже в кино на последний сеанс.
Рано возвращаться домой Миша не любил. Мать у него служила в метро, всегда в ночную смену; до десяти вечера она спала, и в комнате приходилось двигаться на цыпочках, нельзя было кашлянуть или звякнуть тарелкой. Поэтому Миша радовался, если по вечерам друзья уводили его куда-нибудь.
Так текли дни, привычные, друг на дружку похожие, но все-таки неплохие, по-своему приятные, и Миша не желал перемен. И вдруг стряслась эта беда в Доме культуры.
Миша был на танцах вместе с Васькой Егоршиным, видел, как упала первая розетка, как подбежавший Васька нагнулся, разглядывая ее, как упала вторая и Васька схватился руками за голову, качнулся и с неожиданной быстротой
Ваську отвезли в больницу, Миша сидел в приемном покое вместе с Васькиной женой и ждал, что скажут врачи. Потом он долго бродил по улицам, не зная, куда деваться, — домой идти не хотелось, а никто из друзей не попадался навстречу и не звал с собою.
Наутро было странно начинать работу без Васьки, Марусенька осталась необмытой, прораб Гусев и рабочие сердились, даже Марат Буянов ругался кривыми словами. Днем Миша побывал в Доме культуры, еще раз взглянул на потолок, где на месте упавших розеток торчали два железных костыля. Миша сразу понял, что нельзя теперь установить, чьими руками были поставлены розетки. Шагая обратно к заводу, он подумал, что как это ни плохо, а придется взять вину на себя.
Миша знал, что Марат Буянов и Васька Егоршин работают умело, пожалуй даже лучше, чем он сам. Поверить в то, что Марат или Васька забыли укрепить проволоку, Миша не мог. Не допускал он и той мысли, что друзья могли схалтурить. В честность Марата и Васьки он верил твердо и хоть за собою тоже оплошки не подозревал, вероятно, оставалось одно: заявить, будто розетки свалились из-за него.
Миша немного напугался, когда начались разговоры про суд и следователя. В жизни своей Миша не попадал в милицию, не говоря уже о судимостях. Было не очень-то сладко представлять себя на допросе или в сырой тюремной камере; тотчас вспомнилась мать, стало ее жалко. А потом Миша подумал, что, если заберут Ваську или Марата, им будет еще хуже. У Марата сорвутся занятия, а он ведь так хочет учиться, только и на уме у него что лекции… У Васьки молоденькая жена и очередь на комнату, из-за этой истории может пострадать все Васькино будущее. А он, Миша, в конце концов потеряет не столь уж много. Да и что присудят ему? Не десять же лет; вообще, может быть, ограничатся лишь вычетами из зарплаты, — пес с ним, проживем…
Когда Миша вошел в больничную палату и увидел несчастного Ваську, лежащего в гипсовом хомуте, решение у него окончательно утвердилось. Он все еще боялся, но эту боязнь уже стало возможно пересилить, и когда опять завязался разговор о следователе, Миша сказал:
— Да ну, ребята, чего вы в самом деле. Я это виноват. Заявлю завтра всем, и кончено.
На минуту все замолчали. Прораб Гусев от волнения засопел, как насос.
— Так, так… — протянул Марат Буянов. — Ну а чем ты докажешь?
— Не знаю, — откровенно сознался Миша. — Просто я так думаю.
— Ты серьезно? — Васька попробовал приподняться на постели и сморщился. — Как это, Миш?
— Да я же забывчивый, ребята. Я всегда стеки теряю, то, другое. Вполне мог и тут забыть.
— Подожди! — рассердился Марат. — Это факт или реклама? Кто-нибудь может подтвердить, что именно ты виноват?
— Я не понимаю, ребята, — Миша страдальчески улыбался, переступая с ноги на ногу. — Ну чего тут доказывать? Кто же не поверит, когда я сам признаюсь? Пускай судят, если хотят.
— Бред сумасшедшего! — сказал Марат. — Представить не могу, зачем это понадобилось… И вообще, ребята, вы какую-то ахинею несете. Не знаю, будет там суд или нет, но рассуждать следует не так, и меры надо принять другие. Я сегодня тоже был на месте происшествия. И тоже понял, что виновника найти трудно. Почти невозможно!
— Ну и мы это самое… как это?.. тоже говорим, что не найти! — перебил Гусев.
— Минуточку, Сан Сергеич. Вы говорите только, что нельзя установить, кто из нас троих виноват. Я же делаю другой вывод: столь же невозможно установить, кто из нас троих не виновен.