После свадьбы жили хорошо
Шрифт:
— Логично… — каким-то постным голосом произнес Гусев. — Логично.
А Миша Лутанус помялся и сказал:
— По-моему, ты напрасно их взял.
— Розетки-то?
— Ну да.
— А как же иначе?
— Не знаю. Но погано как-то. Уж лучше бы по-старому… Сказать бы все на меня — и точка.
— Ты глупый, — разъяснил Марат. — Вот кусок розетки. Следователь начнет его вертеть, нюхать. Найдет отпечаток пальца — ага, улика! Попался, преступник! А быть может, я совершенно случайно ткнул сюда пальцем. Просто дотронулся. И гореть мне синим огнем.
— Мы тебя
— Я вообще говорю! Не обязательно мой отпечаток. Чей-нибудь другой. Все равно случайность. А потом не отвертишься!
— Не знаю, ребята, — сказал Миша. — Я бы все-таки не брал розетки. Как-то погано их прятать. Будто мы последние подонки. И как-то уж очень много вранья выходит. Ну их к свиньям.
— Праведник! — прищурился Марат и фыркнул. — Он честный. Он боится соврать. Ты что: никогда не врал?
— Почему, врал.
— И то ладно, хоть не притворяешься… Все, Мишаня, врут, да еще нашего почище.
— Про всех не скажу.
— А я знаю! В Америке всеобщий тайный опрос провели: кто жене изменяет, кто сколько баб имел, кто воровал, и так далее… Знаешь, какой скандал получился?! Оказалось — в жизни-то все притворяются. Кажутся честными, порядочными, а чуть копнешь — обман и обман!
— Чего мне твоя Америка!
— Если бы каждый из нас сказал про себя чистую правду, ведь не узнали бы мы друг дружки!
Добродушно-насмешливый голос, совсем незнакомый и оттого показавшийся очень громким, вдруг произнес за спиною Марата:
— Да-а… Вот и построй с такими коммунизм!..
Марат обернулся. Со многих коек на него смотрели больные.. В какой-то момент они, очевидно, стали прислушиваться к разговору.
— Вот жуки, а? — восторженно сказал рыженький мальчик, так и не слезший со своего судна. — Класс!
Дернулась в клетке верблюжья нога, ласковый тенорок объяснил:
— Наши строители. По запаху чую.
— И откуда берутся?!
— От сырости заводятся.
— Слушай, тебе ближе, ну дай вот этому по сусалам. Чтобы хоть людей стыдился.
— Не стоит, ну его.
— А я бы дал. Он умный, ему полезно.
— Чего вы к ним привязались…
— Самое главное — не стесняются ведь!
Реплики больных — в общем-то, не такие уж злые — больше всех всполошили прораба Гусева. Он засуетился, схватил сверток с розетками, стал подталкивать Марата и Мишу к дверям.
— Сан Сергеич, — вдруг сказал Васька, который лежал до этого тихо и не обращал внимания на разговор, — Сан Сергеич, а ведь там нету отпечатков.
— Где? — Гусев сразу не понял.
— Да на розетках. Вот Марат говорил — пальцы… Там нету отпечатков. Глядите!
Васька отбросил простыню и протянул руки с растопыренными пальцами. Подушечки пальцев были красны и как будто стерты наждачной бумагой.
Если б Марат не упомянул про отпечатки, Васька, пожалуй, не догадался бы так быстро. Правда, он уже подозревал это, предчувствовал, но не хватало последнего толчка, чтобы все вспомнить и сообразить. А когда Марат сказал: «Чей-нибудь другой отпечаток», в мозгу Васьки моментально выстроилась
О том, чтобы смолчать, он и не думал. Лишь потом, гораздо позднее, когда и Гусев, и Миша с Маратом уже ушли, а у постели сидела жена Ксюша, возникла у Васьки мысль о том, что все можно было бы скрыть, и он задумался, почему он ничего не скрыл и почему вообще не смог бы скрыть, если бы даже было необходимо. А в ту секунду, когда отыскалась разгадка, Васька тотчас заговорил о ней, самое важное было скорей все выложить и объяснить.
Васька не замечал, что у Гусева лицо сделалось каким-то сконфуженным, Марат Буянов сердился, а Миша смотрел жалостно и влюбленно. Васька рассказывал и не ощущал ничего, кроме облегчения, и даже не облегчения, а какой-то внутренней освобожденности, словно после долгой и трудной работы, которую удалось наконец завершить.
Впервые за последние двое суток ему стало спокойно, удобно, даже исчезла ноющая боль в голове; и гипсовый футляр, казалось, перестал сдавливать горло. Отдыхая, Васька долго лежал без движения и смотрел в окно. В палате наступила тишина, — все ходячие больные отправились смотреть телевизор. В коридоре тоже стало пусто и тихо; весь день там стучали костылями, кого-то возили на каталках, шаркали войлочными туфлями; с непривычки эти звуки раздражали Ваську, потому что нельзя было выглянуть за дверь и посмотреть, кто это ходит. А сейчас доносилось только гудение дросселей у люминесцентных ламп да в соседней палате кто-то бренчал ложечкой о стакан, вызывая няньку.
В квадратное окно, наполовину замазанное белой краской, виднелись макушки тополей и побелевшее вечернее небо. Редкий ленивый дождь, поблескивая; словно бы висел в воздухе. Напротив окна, по серой оштукатуренной стене, расплывались дождевые пятна. Они темнели, увеличивались, делались размером с пятачок, потом с грецкий орех, и не верилось, что возникли они от крошечной капельки.
Васька подумал, что Ксюша промокнет по дороге в больницу. Все прохожие спрячутся в подворотни, а Ксюша непременно зашагает под дождем, ей это нравится. Она будет плюхать по лужам, локтем отводить со лба мокрые волосы и слизывать языком капли с верхней губы. И выражение лица у нее сделается блаженным и хитрым, словно бы ей и впрямь известно, как можно получить удовольствие от холодного дождя…
Нынешней весною они были на первомайской демонстрации, и, когда возвращались к дому, обрушился ливень. Все знакомые из заводской колонны немедленно разбежались, спасая праздничные наряды, но Ксюша не захотела прятаться. Она шла под ливнем не горбясь и не пряча лица, в своем единственном выходном платье, и не только не торопилась, а наоборот — останавливалась на каждом перекрестке и целовалась с Васькой, благо некого было стесняться на опустевших улицах.
«Тук-тук-тук!» — услышал Васька осторожный стук в двери. Он улыбнулся, протянул руку и побарабанил пальцами по тумбочке: «тук-тук-тук… тук-тук-тук…»