После свадьбы жили хорошо

Шим Эдуард Юрьевич

В середине сентября открылись занятия в школе, и такой школы они тоже раньше не знали. Она стояла за околицей деревни, почти в самом лесу, и когда они вошли в класс, то почувствовали запах смолы, вкусного березового дымка, а за окнами были пестрые лесные поляны, дорога, усыпанная листвой, и над всем этим плыла в небе осенняя паутина, поблескивая, как струйки слепого дождя.

Учительницу к ним назначили из местных, совсем юную, пухленькую, с румяными щечками и румяным носиком, похожим на дикое яблочко; войдя в класс, она сразу застеснялась и покраснела. Впрочем, она стеснялась

все время, с кем бы ни разговаривала. Она считала, что живет слишком хорошо, — у нее была легкая, чистая работа, и был муж, тот самый однорукий парень, председатель сельсовета, пусть инвалид, но все-таки живущий при ней, в ее доме, и еще она ждала первого ребенка, — такая жизнь могла считаться полным счастьем, и она чувствовала себя словно бы виноватой.

Она раскрыла список учеников и сказала:

— Ну, давайте знакомиться… Антипов!

— Я! — сердито отозвался Двухголовый.

— Как тебя зовут, Антипов?

— Александром.

Она выкликала всех подряд, по алфавиту, и, конечно, не заметила, как изменилось лицо Федора, сидевшего на передней парте. Он как-то сгорбился, почти лег на сцепленные руки и смотрел на список не отрываясь.

— Рунгин! — сказала учительница, с трудом разобрав фамилию. — Кто Рунгин?

Федор неуклюже встал, хлопнула крышка парты.

— Как тебя зовут?

— Федор! — сказал он картаво и очень громко.

— Погоди, погоди… Тут написано — Рунгин Фриц Константинович. Может, это не ты? Есть еще Рунгин в классе? Фриц Рунгин?

Быстрая волна пробежала по классу, зашептали, заговорили. Все головы были повернуты к Федору.

— Может быть, ошибка в списке? — растерянно спросила учительница. Она подняла взгляд на Рунгина и тотчас смутилась почти до слез, обо всем догадавшись.

Он стоял перед ней очень прямо, вцепившись рукой в крышку парты, и рука у него побелела, но еще сильней побелело закаменевшее лицо, почти до мертвенной синевы.

— Садись, садись!.. — поспешно сказала учительница, а он не услышал ее. Он и потом ничего не услышал, — ни того, как она вызывала остальных ребят, ни шепота за спиной, ни дребезжащего звонка, с которым просунулась в двери школьная сторожиха.

Он пришел в себя, когда в классе стало тихо и пусто. Он подождал еще немного, нашарил в парте кепку, надел ее и побрел к двери.

Они ждали его у крыльца — и Двухголовый, и все старшие мальчишки, и даже несколько девчонок. Они смотрели, как он медленно спускается по ступеням, и лица у них были тоже закаменевшие, и глаза были холодные и тусклые, словно подернутые ледком.

— Фриц, — сказал Двухголовый. — Гад. Фашист.

Он остановился. Он смотрел им в глаза и сознавал, что объяснять и оправдываться бесполезно. Они сейчас не здесь, перед школою, а далеко — в чадящем, замершем, голодном городе.

…Одиннадцать лет назад мать и отец выбирали ему имя; отец хотел назвать сына Львом, Левушкой, а мать настояла на имени Фриц — на красивом, как ей казалось, имени. Разве могла она подозревать, что спустя десять лет сын будет ненавидеть это имя, и начнет скрывать его, и сжиматься от страха при мысли, что оно станет известным…

Он смотрел на ребят

и понимал их, всю их неразумную, слепую ненависть к этому имени, но и его самого душила такая же ненависть; он сжал кулаки и шагнул вперед, готовый драться один против всех, драться жестоко и яростно…

— Федор, — вдруг сказала учительница. — Послушай, Федя… — Она подошла, моргая от смущения, заглянула ему в лицо и поправила кепку на голове. — Второго урока у нас нынче не будет. И ты, Федя, и ты, Антипов, и все остальные ребята пойдут со мной на экскурсию в лес… Ну, что же вы? Быстренько!..

Они шли по яркой, сухо шуршащей дороге, — впереди реденькая толпа мальчишек и девчонок, за ними Федор, а позади всех учительница. Солнце еще пригревало, и чувствовалось, как теплые лучи опахивают лицо, когда выходишь из тени на свет. Синичьи стайки перелетали с дерева на дерево, и с каждой ветки, задетой птицами, текли вниз легкие листья.

Учительница двигалась осторожно, прижав ладони к животу и стараясь не поскользнуться, щеки ее горели; она следила за Федором, видела, как медленно сокращается расстояние между ним и остальными ребятами, — и ощущение стыда и собственной вины, самое жгучее да испытанных за всю жизнь, не покидало ее.

КОКУРКИ

— Бабушка Поля, возьми за кокурками!

Бабушка Поля вешает на локоть корзину, кладет в нее крупно посоленный хлеб, бутылку с водой, кузовок-набирушку, ножик с отломанным кончиком. И пока все это делает, отвечает мне, как маленькому ребенку, растягивая слова:

— Да куда же тебя брать, милый! Я на Филино болото иду, далё-око… Пятки намозолишь, коленки заскрипят, покуда доберешься-то!

— И пускай скрипят! Возьми…

— Я тебя угощу кокурками, как ворочусь. Пошто тебе идти?

— Сам хочу! Возьми…

— Прилипчивой мухе, знаешь, чего бывает?

— Возьми!

Бабушка Поля начинает сердиться. Если еще немножко поканючить, — выпроводит вон. Но я до того хочу отправиться на Филино болото, что решаюсь на последнее средство. «Ну и пускай», — обиженно говорю я бабушке и ухожу.

За изгородью у меня уже припрятана корзина, я украдкой вытаскиваю ее и огородами бегу к речке. Надо опередить бабушку Полю, проскочить раньше нее мост и домчаться до лесной опушки. А там — будь что будет…

Прижимая к боку корзинку, я что есть духу несусь по дороге. На опушке кусты малинника. В них можно схорониться и подождать бабушку Полю.

Я верю, что она меня не прогонит. Хоть бабушка Поля мне и не родная, она все-таки очень добрая.

Я узнал ее весной.

В начале войны мы уехали из города в глухую северную деревню. Вскоре у меня заболела мать. Жили мы у чужих, помогать нам было некому. А уже пришло время копать огород, налаживать хозяйство…

Однажды, когда вечером я сидел на меже и разглядывал мокрые мозоли на руках, прибежала незнакомая женщина. Прямая, тонкая, на высоких ногах, и я сначала подумал, что она молодая. И только когда пригляделся и заметил морщины на темном лице, седые волосы и сухие, дрожавшие пальцы, понял, что ей много лет. Это и была бабушка Поля.