После свадьбы жили хорошо
Шрифт:
По средам, раз в неделю, приносили в сельсовет небогатую деревенскую почту. На дощатом столе женщина-секретарь веером раскладывала письма — солдатские ромбы и треугольники, кривые самодельные конверты, заклеенные мылом и хлебным мякишем, довоенные пожелтевшие открытки, казавшиеся теперь очень нарядными.
Детдомовцы сами прибегали за письмами. И первым всегда оказывался Федор. Он торопливо перебирал почту, загораживая собою стол и не давая подойти другим, и глаза его напряженно вздрагивали, щурились, пока наконец не находили конверт со знакомым почерком.
Получив письмо, он сразу как будто успокаивался, тут же прочитывал его и прятал в карман. Иногда в письмах ему присылали деньги: трешку, пятерку, а то и десять рублей. Они были пришиты
Детдомовцы сначала думали, что Федор торопится на почту из-за денег. Но жадным он не был. Найдя в конверте деньги, он показывал их остальным ребятам, и все шли в деревню — покупать еду.
Федор стучался в первую попавшуюся избу, и когда отворялась дверь — ничего не просил, не объяснял, просто показывал трешку или пятерку.
Старуха в стеганом ватнике, босая, сутулая, с огромными костлявыми руками, молча брала деньги и захлопывала дверь. Ребята ждали, переминаясь. Им казалось, что старуха копошится в избе очень долго. Наконец она появлялась на крыльце, выносила миску пареной свеклы, горьковато-сладкой, почти черной и пахнущей дымом, или противень печеных картошек, румяных, как яблоки, или ржаной мягкий каравай из непросеянной муки. На три рубля еды было меньше, на пять рублей — больше.
Они ели тут же, возле дома, пачкая подбородки свекольным соком, обжигаясь картошкой, с трудом ломая хлеб слабыми пальцами. Они были не очень голодны, старались не спешить и все-таки спешили, а старуха стояла и смотрела на них. Недвижным было ее лицо, и глаза казались безучастными.
Потом она вновь уходила в избу, затворяла дверь. А ребята терпеливо топтались у крыльца, все понимая. Старуха выносила еще еды, порою — много, а порой — крохи, остатки. Столько, сколько было у нее в доме.
Возвращались из деревни неохотно. Останавливались у заросших палисадников, разглядывали потемневшую резьбу на ставнях, цветущие старые черемухи, скрипучий колодец с мокрым деревянным колесом. Все было необычным, диковинным — и петушиное протяжное пенье, вдруг раздававшееся по всем дворам, и проехавшая телега, за которой, как привязанный, бежал жеребенок с курчавым хвостом, и гулкое, свистящее хлопанье пастушеского кнута, и сама деревенская улица с лепешками коровьего навоза, с гусиным пухом, запутавшимся в траве, с мутной водой в колеях.
Они шли, озираясь, по этой странной, незнакомой улице, а старуха, накормившая их, все стояла на крыльце и глядела им в спины.
Прокатились весенние грозы, обили непрочный черемуховый цвет; на обочинах полевых дорог и даже в церковном дворе, под березами, высыпали первые грибы колосовики. В речке нагрелась вода и закачались под крутым берегом желтые кувшинки.
Все трудней стало удерживать ребят возле детдома. С утра убегали на реку, ловили наволочкой пескарей и гольянов, на лесных вырубках собирали еще незрелую, хрустящую на зубах землянику. Лазали по деревьям, ныряли в глубокие темные бочаги, потихоньку жгли костры в дальнем конце кладбища. Начались извечные мальчишечьи драки — «без пощады» и «до первой крови», — один рассчитывался за обиду, второй отстаивал свое право командовать, третьи просто мерялись силой.
А Федор был тих, как девчонка, не дрался, и все же его не трогали. Даже сам Двухголовый, мальчишка двенадцати лет, с некрасивой длинной головою, словно бы промятой на темени, ночами мочившийся под себя, отвратительно пахнущий и оттого постоянно злой, даже он не пускал в ход кулаки.
Федора уважали за рассказы.
По вечерам теперь долго держалась духота, спать не хотелось. Дождавшись, когда уйдут воспитательницы, все мальчишки собирались в одну спальню и настежь раскрывали окна. Потом укладывались на топчаны и слушали Федора.
Как-то само собой получилось, что Федор каждый вечер что-нибудь рассказывал. Он вспоминал прочитанные книжки, когда-то виденные фильмы, бывало, и сам придумывал истории. Его спрашивали, живут ли на луне люди, и
Чтоб лучше слышать, Двухголовый и еще трое самых старших мальчишек забирались к Федору на топчан. Им было тесно, жарко, но они терпели и только изредка переругивались шепотом. А Двухголовый, грызя кости, старался не сопеть и не чавкать. Вываренные мозговые кости считались в детдоме лакомством, каждый мальчишка выпрашивал их на кухне. У Двухголового они водились всегда, и, улегшись ничком, он грыз их деловито, сосредоточенно, как волчонок.
Незаметно темнело за окном, кое-кто начинал похрапывать. Федор умолкал, чтобы проверить, сколько осталось слушающих. С топчанов требовательно кричали: «Дальше, дальше давай!..» — а Двухголовый, не выпуская изо рта кости, подталкивал Федора локтем. Постепенно засыпали все, устанавливалась тишина, явственней доносился шелест берез со двора, и комары, налетевшие в спальню, звенели как будто громче и тоскливей. Последним засыпал Двухголовый. Уткнувшись в подушку, он дышал все чаще и чаще, во сне стонал, дергался и бормотал что-то.
А Федор боялся засыпать. Он боялся снов, тех самых, которые виделись Двухголовому и остальным мальчишкам и заставляли их стонать и вздрагивать.
Федор никогда не рассказывал про войну. Да его и не просили, — эти мальчишки, еще только начавшие жить, ничего не постигшие, ничего не видавшие в огромном прекрасном мире, уже сами знали, сами помнили о войне. Она гремела где-то далеко, за тысячи километров от этого дома, и все-таки была и здесь, рядом, и не позволяла о себе забывать.
Федор знал, что стоит закрыть глаза, как опять вернется к нему сумрачный, чадящий город, и разрывы снарядов — глухие в домах и громкие на улицах, — и долгий вой сирен, и темная, из семи ступенек лестница в бомбоубежище. И сугробы, сугробы, покрытые сажей и кирпичной пылью; и тропинка вдоль набережной, где он ходил за водой с зеленым чайником; и странно маленькие, согнутые, еще как будто живые фигуры тех, кто уже не поднимется со снега, — он старался не оборачиваться на них. И пустая, голая, промерзшая комната, где окна были забиты картоном и фанерными сиденьями от стульев, а на четырех кирпичах стояла железная печка; когда жгли в ней газеты, книжки, его первые школьные учебники, то из щели над дверцей вылетал серый, как будто замшевый пепел и долго крутился в воздухе. И алюминиевая кружка с кипятком, обжигавшая губы, и кастрюли, закутанные в бумагу и тряпки, и тот суп, что сварила однажды мать перед Новым годом, настоящий мясной суп с мелкими точками жира; мать сказала, что это из кролика, а спустя день Федор случайно увидел на лестнице, в помойном ведре, бело-рыжую кошачью шкуру, и мать плакала, когда он сказал ей, и все-таки доела этот суп. И само лицо матери, с шелушащейся от мороза кожей, с грязными седыми волосами под шапкой, незнакомое, страшное лицо, делавшееся родным только в ту минуту, когда она улыбалась, наклонившись над ним, и он не видел ничего, кроме добрых и нежных ее глаз.
Все это было давно, почти полгода назад, и все-таки Федор боялся.
Спящие рядом вздыхали, плакали, звали кого-то, и он тоже, чтобы не слышать их, шептал какие-то бессвязные слова и звал мать. И когда за окном начинали шуметь под ветром березы, когда вразнобой трезвонил невидимый колокол, — Федору становилось спокойней.
Осень надвинулась неожиданно, и это была первая осень, которую они встречали за городом.
Никогда прежде не видели они таких прозрачно-стеклянных дней, пронизанных спокойным и холодным солнечным блеском; никогда не бегали утром по такой тяжелой, изморозно-белой росе, никогда не слышали такого непрестанного шороха, шелеста, шептанья, с каким текли в лесу по ветвям желтые, с опаленными краями листья.