После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Кнорринг Ирина Николаевна

Окно в столовой

Снова — ночь. И лето снова (Сколько грустных лет!). Я в накуренной столовой Потушила свет. Папироса. Пламя спички. Мрак и тишина. И покорно, по привычке Встала у окна. Сколько здесь минут усталых Молча протекло! Сколько боли отражало Темное стекло. Сколько слов и строчек четких И ночей без сна Умирало у решетки Этого окна… В отдаленьи — гул Парижа (По ночам — слышней). Я ведь только мир и вижу, Что в моем окне. Вижу

улицу ночную, Скучные дома, Жизнь бесцветную, пустую, Как и я сама. И когда тоски суровой Мне не превозмочь, — Я люблю окно в столовой, Тишину и ночь. Прислонюсь к оконной раме В темноте ночной, Бестолковыми стихами Говорю с тобой. И всегда тепло и просто Отвечают мне Наши камни, наши звезды И цветы в окне. 1938 (Из сборника «После всего», 1949)

Рассвет

Будильник резко прозвенит: пора! И оборвет, не досказав чего-то… Как автомат, в шестом часу утра Ты встанешь и уедешь на работу. На мертвых улицах велосипед Запутает уродливые тени. От фонаря пробьется красный свет В тебя засасывающую темень… А дома в нестерпимой духоте Проснется и замечется ребенок. Забьется в долгом кашле. Словно тень, Ночь соскользнет с соседнего балкона. И где-то дробно застучат сабо… И с каждым днем суровее и строже Над черным городом проснется Бог И ничему на свете не поможет 1938

«Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию…»

Я уж не так молода, чтобы ехать в Россию. «Новую жизнь» все равно уже мне не начать. Годы прошли — беспощадно-бесцельно-пустые И наложили на все неживую печать. Жизнь прошаталась в тумане обманчиво-сером, Где даже отблеск огня не сверкал вдалеке. Нет у меня ни отчизны, ни дружбы, ни веры, — Зыбкое счастье на зыбком и мертвом песке. А впереди — беспощадная мысль о расплате: Боль отреченья, позор примиренья с судьбой. Белая койка в высокой и душной палате. Крест деревянный, сколоченный верной рукой. 1938 (Из сборника «Окна на север», 1939)

«С каждым годом — все дальше и дальше…»

С каждым годом — все дальше и дальше. Так и будет — больней и больней, Сероглазый, беспомощный мальчик Скоро выйдет из жизни моей. Станет скоро большим, своенравным. Плох, хорош ли, — не все ли равно? Будет брать он у жизни по праву Все, что только ему суждено. Расшибется ли или добьется, Загорится ли ярким огнем, Но уже никогда не вернется В свой задорно покинутый дом. В дом холодный, безмолвный, пустынный, Где осталась навеки молчать Ничего не принесшая сыну, Ничего не сумевшая мать. 1939 (Из сборника «Окна на север», 1939)

«О чем писать? О лете, О Бретани…»

О чем писать? О лете, О Бретани? О грузном море у тяжелых скал, Где рев сирен (других сирен!) в тумане На берегу всю ночь не умолкал? О чем еще? О беспощадном ветре, О знойной и бескрайней синеве, О придорожных столбиках в траве, Считающих азартно километры? О чем? Как выезжали утром рано Вдоль уводящих в новизну дорог, И как старик, похожий на Бриана, Тащился в деревенский кабачек? Как это все и мелко и ничтожно В предчувствии трагической зимы. И так давно, что просто невозможно Поверить в то, что это были мы. Теперь, когда так грозно и жестоко, Сквозь нежный синевеющий туман, На нас — потерянных — летит с востока Тяжелый вражеский аэроплан. 1939,

Шартр (Из сборника «После всего», 1949)

«К чему, к чему упрямая тревога?..»

К чему, к чему упрямая тревога? Холодный год уж клонится к весне. Мой сын здоров. Мой муж не на войне… О чем еще могу просить у Бога?.. 1940 (Из сборника «После всего», 1949)

«Нас разделяют двадцать лет…»

Нас разделяют двадцать лет И столько разочарований! И ветры горестных скитаний Там — замели мой слабый след. А здесь его и вовсе нет. Но здесь кончается дорога Скитаний, бедствий и труда. Я притулилась у ворога Чужого дома — навсегда. И с благодарною любовью Твержу, забыв мой старый дом: Да будет мир над этой кровлей, Над этим тихим очагом. 1940

«В маленьком чистом пустынном сквере…»

В маленьком чистом пустынном сквере Чуть зеленеет листва. День, по-весеннему теплый ж серый, Воздух, пьянящий едва. Этой весной, неустойчиво-зыбкой, Кончен какой-то срок. Маленький мальчик е маленькой скрипкой Мимо прошел на урок. Больше не стоит ни ждать, ни верить. Жизнь невесомо легка. …В маленьком, тихом, безлюдном сквере Маленького городка. 1940. Шартр

«Где-то пробили часы…»

Где-то пробили часы. Всем, кто унижен и болен, Кто отошел от побед — Всем этот братский привет С древних, ночных колоколен. Где-то стенанье сирен В мерзлом и мутном тумане. Шум авионов во мгле, Пушечный дым на земле И корабли в океане! — Господи, дай же покой Всем твоим сгорбленным людям: Мирно идущим ко сну, Мерно идущим ко дну, Вставшим у темных орудий. 1940, ноябрь (Из сборника «После всего», 1949)

«Живи не так, как я, как твой отец…»

Живи не так, как я, как твой отец, Как все мы здесь, — вне времени и жизни. Придет такое время, наконец, — Ты помянешь нас горькой укоризной. Что дали мы бессильному, тебе? Ни твердых прав, ни родины, ни дома. Пойдешь один дорогой незнакомой Навстречу странной и слепой судьбе. Пойдешь один. И будет жизнь твоя Полна жестоких испытаний тоже. Пойми: никто на свете (даже — я!) Тебе найти дорогу не поможет. Ищи везде, ищи в стране любой, Будь каждому попутчиком желанным. (Не так, как я. Моя судьба — чужой Всю жизнь блуждать по обреченным странам!). Будь тверд и терпелив. Неси смелей, Уверенней свои живые силы. И позабудь о матери своей, Которую отчаянье сломило. 1940, ноябрь (Из сборника «После всего», 1949)

«Шумный ветер деревья ломит…»

Шумный ветер деревья ломит, Резкий ветер с холодных полей. Мы не спим в нашем маленьком доме, Будто в бурю на корабле. Наверху прикорнули дети, Дверь во тьму заперта на ключ, И шумит оголтелый ветер, Нагоняя обрывки туч. Напряженны и строги лица: Все испробованы пути, Все равно — никуда не скрыться, От отчаянья не уйти! За окном ничего не видно. Черный ветер шатает дом. — Как бессильны мы, как беззащитны В урагане, в жизни, во всем. Одиноко, холодно, сыро. Стынет чайник на длинном столе. Будто выброшенные из мира На потерянном корабле… 1940. Шартр