После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Кнорринг Ирина Николаевна

Собаки

О лай — о чем-то знающих собак!

Д. Кнут

В тяжелом сгустившемся мраке, На темном пустынном дворе, О чем они знают, собаки? Что видят они в конуре? Мне страшно, мне тесно, мне скучно От мыслей, желаний и слез, А там, на дворе — неотлучно Лохматый, взъерошенный пес. Приподняты чуткие уши, По-волчьи сверкают глаза… И снова мне тесно и душно В бессильных, безвольих слезах. И хочется крикнуть: «Мне больно! Я долго, я страшно больна!» Над черной, ночной колокольней Блестит

неживая луна. И первым раскатистым лаем Мне вторит бессонная ночь… Я слабая, глупая, злая, И кто мне посмеет помочь? Я вижу, как длинные тени Трепещут под белой стеной. Я знаю: подает по ступеням Безликий — жестокий — чужой. Он может смеяться беззвучно, Пройти сквозь закрытую дверь. И снова мне страшно, мне скучно От невыразимых потерь! Молчанье, пустое молчанье. Тяжелый, бесформенный мрак. И тяжко — глухое рычанье Кого-то узнавших собак. 1933

«Мы давно потеряли дорогу…»

Мы давно потеряли дорогу К напряженней и призрачной цели. Мы не верили детскому Богу, А другого найти не сумели. Мы совсем перестали смеяться И любить непонятное небо. Видишь: нервно-сведенные пальцы Ищут корку тяжелого хлеба. Мы не ждем сокровенного чуда И давно разучились молиться. И глядят, и томят отовсюду Равнодушные, скучные лица. В этом мире огромных свершений, В мире неповторимых созвучий Кто нам тихого Бога заменит? Кто нас детскому счастью научит? 1933

Элегия

У нераскрытого окна В спокойном деревенском доме Доверчивая тишина Томит сладчайшею истомой. От тишины, от пустоты Душе спокойнее и проще. (Так медленно в осенней роще На землю падают листы.) И тихих мыслей череда, Не торопясь, проходят мимо. Что жизнь надраено прожита, Напрасно и — непоправимо. Что грустно падают года, (Как листья осенью туманной) Что я не так уж молода, Не радостна, и не желанна… Звенит комар. Да вдоль стены Паук плетет седые путы. И грустной нежностью полны Мои вечерние минуты. 1933

«Вечерами в комнате отельной…»

Вечерами в комнате отельной, Всю ее внезапно полюбя, Я ласкаю песней колыбельной Слабого и нежного тебя. Я спою о том, как дни скользили, Как мелькали мутные года. Расскажу большие сказки-были Про зверей, поля и города. Расскажу о море темно-синем, О большой и путаной судьбе, О какой-то сказочной России, Никогда не ведомой тебе! И под гнетом прежних слез и бедствий, Опустив на лампу абажур, Про свое оборванное детство Колыбельной песней расскажу… 1933

«Я снова верю пышным фразам…»

Я снова верю пышным фразам О чистоте, о глубине, Я верю маленьким рассказам О глупом счастье и весне. Я верю всем рукопожатьям И всем волнующим словам. Земного, маленького счастья Глухой тревоге не отдам. Я верю в то, что будут снова Мне сниться творческие сны, Что счастьем древним и суровым Мы будем вновь напоены; Что никогда не буду знать я Пустых и одиноких дней, И станут люди — люди-братья — Незаменимей и родней. За это право — ждать и верить, И видеть мир, каким хочу — Бесславной, одинокой смертью Я,

не торгуясь, заплачу. 1934

О смерти

Как страшно умереть — сойти на нет, Безропотно исчезнуть, раствориться. И сон о смерти — этот страшный бред — Все чаще, все мучительнее снится. Я просыпаюсь в ледяном поту. Все та же комната, все те же тени. Но все мерещится сквозь темноту Меня преследующее виденье. Пустая церковь, тихо хор поет, Цветы в гробу и бледных свеч мерцанье. И где-то рядом мечется мое Еще живое, четкое сознанье. 1934

«Нам не радуга в небе сияла…»

Нам не радуга в небе сияла В тот седой, обезумевший день — Нас дождливая муть провожала И чертила круги на воде. И когда потекли над волнами Чем-то близкие сердцу места — В этот час не звучало над нами Легендарное имя Христа. Но с тех пор суеверно храним мы Всю тоску этих призрачных дней — Очертания смутного Крыма, Силуэты ночных кораблей. 1935

«Я люблю заводные игрушки…»

Я люблю заводные игрушки И протяжное пенье волчка, Пряди русых волос на подушке И спокойный огонь камелька. Я люблю в этом тихом покое, После бешеной сутолки дня, Свое сердце, совсем ледяное, Хоть немножко согреть у огня. Я люблю, когда лоб мой горячий Тронет ласково чья-то ладонь. А в углу — закатившийся мячик И бесхвостый, облупленный конь. Позабыв про тоску и усталость, Так легко обо всем говорить… Это все, что мне в жизни осталось, Все, что я научилась любить. 1934 (Из сборника «Окна на север», 1939)

Борису Унбегауну («Зачем я прихожу в Ваш темный дом?..»)

Зачем я прихожу в Ваш темный дом? Зачем стою у Вашей страшной двери? Не для того ли, чтоб опять вдвоем Считать непоправимые потери? Опять смотреть беспомощно в глаза, Искать слова? Не находить ответа? Чтоб снова было нечего сказать О главном, о запуганном, об этом?.. Вы скоро уезжаете на юг. Вернетесь для меня чужим и новым. Зачем я Вас люблю, мой тайный друг, Мой слабый друг, зачем пришла я снова? Простим ли мы друг другу это зло? Простим ли то, что ускользнуло мимо? Чтобы сказать спокойно: «Все прошло, Так навсегда и так непоправимо». 1935

Измена

Воображаемому собеседнику (Марку Слониму)

Измены нет. И это слово Ни разу не слетало с губ. И ничего не стало новым В привычно-будничном кругу. Измены нет. Но где-то втайне, Там, где душа совсем темна, В воображаемом романе Она уже совершена. Она сверкнула жгучей новью, Жизнь подожгла со всех сторон. Воображаемой любовью Реальный мир преображен. И каждый день, и каждый вечер — Томленье, боль, огонь в крови. Воображаемые встречи Несуществующей любви. А тот, — другой, — забыт и предан. (Воображаемое зло!). Встречаться молча за обедом Обидно, скучно, тяжело. Круги темнее под глазами, Хмельнее ночь, тревожней день. Уже метнулась между нами Воображаемая тень… А дом неубран и заброшен. Уюта нет. Во всем разлад. В далекий угол тайно брошен Отчаяньем сверкнувший взгляд… Так, — проводя, как по указке, По жизни огненный изъян,— Ведет к трагической развязке Воображаемый роман. 1934 (Из сборника «Окна на север», 1939)