После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Кнорринг Ирина Николаевна

Будильник

Юрию

Человек изобрел Петуха, Чтобы утром вставать на работу, Чтобы ночь не томилась заботой, Чтобы ночь была сладко-тиха. Когда воздух тревожен и глух И пугают сплетения линий, Тишину стережет на камине Металлический звонкий Петух. Ночью комната спит. И во сне Ее сердце спокойно и точно. Ее сердце всегда непрочно В напряженной пустой тишине. Только шепот упрямых часов, Металлический блеск на камине, И судьба, и тоска, и любовь В напряженной до боли пружине. А когда безобразным пятном, Никогда не закрывшейся раной Посветлеет (до ужаса рано) Голубое,

большое окно, — Веки сдавит назойливый сон (Утром сны тяжелей и тревожней), И по всей земле — безнадежный Отвратительный звон. 1931

Монпарнас

…А сказать друг другу было нечего, Разговор был скучный и скупой… Шумный, долгий монпарнасский вечер Вдунул жизнь в «Ротонду» и «Куполь». Громкоговоритель надрывался Над большой и пестрою толпой. Звуки резкие танго и вальса Путались с трамвайной трескотней. Мы сидели молча на диванах, Скучные от пива и вина. — «Тот уехал?» — «Да». — «А этот?» — «В Каннах». И опять надолго — тишина. И в тяжелом папиросном дыме Поднимали взоры к потолку. Кто у нас вот эту боль отнимет, Эту безнадежную тоску? Становилось скучно, страшно даже. Ждем, что кто-нибудь сейчас придет И со смаком в сотый раз расскажет Злой литературный анекдот. Так под сонным, неподвижным взглядом Пролетал за часом мертвый час. «Так и надо… Значит, так и надо…» И ревел неумолимый джаз. 1931

«Можно все друг другу рассказать…»

Можно все друг другу рассказать, Все открыть, До самого святого, Заглянуть нечаянно в глаза, Угадать несказанное слово. Можно все условности стереть, Как свое, принять чужое имя, Вместе жить и вместе умереть — И остаться все-таки чужими. 1931

«Глядишь на звезды взором вдохновенным…»

Глядишь на звезды взором вдохновенным С откинутой красивой головой. Тревожно мыслишь о судьбе Вселенной: «Ведь, в сущности, не знаем ничего! И из каких таинственных расчетов Явился воздух, и тепло, и свет?..» — А у меня сейчас забота — Куда поставить твой велосипед? 1931

«Просто, без слез и проклятий…»

Просто, без слез и проклятий, С горстью наивных стихов, В стареньком ситцевом платье, В темной тоске вечеров, С запахом лука и супа, В кухонном едком чаду — Женщиной слабой и глупой Тихо к тебе подойду. И без упрека и стона Острую боль заглушу. Снов твоих страшных не трону И ни о чем не спрошу. Все, что копила годами, Молча отдам навсегда. И заструятся над нами Незолотые года… 1931 (Из сборника «Окна на север», 1939)

Ночью

Два будильника ночью стучат, Четко слышен двойной перебой. Тянет левую руку с плеча Притупленная, нудная боль. На полу — неподвижная рябь, За окном — мертвый свет фонаря… Где-то Богом забытый корабль Укачали чужие моря. Где-то долго гудит паровоз В черном холоде мертвых полей, С усыпляющим ритмом колес, С переливом призывных огне. Утомленная память легка, Память медленно клонит ко сну… Где-то в небе скользят облака, Закрывая над крышей луну. В неподвижной, таинственной мгле Умирают большие слова, Два будильника там, на столе… Но зачем же их все-таки два? И над горечью счастья и слез, Над сомненьем — любовью — тоской — Где-то в детстве гудит паровоз, Далеко, далеко, далеко… 1931

«Я знаю, как печальны звезды…»

Я знаю, как печальны звезды В

тоске бессонной по ночам И как многопудовый воздух Тяжел для слабого плеча. Я знаю, что в тоске слабея, Мне темных сил не одолеть, Что жить во много раз труднее, Чем добровольно умереть. И в счастье — призрачном и зыбком, — Когда в тумане голова, Я знаю цену всем улыбкам И обещающим словам. Я знаю, что не греют блестки Чужого яркого огня; Что холодок, сухой и жесткий, Всегда преследует меня… Но мир таинственно светлеет, И жизнь становится легка, Когда, скользя, обхватит шею Худая детская рука. 1932 (Из сборника «Окна на север», 1939)

Поэту

Так бывает: брови нахмурив, Зверем смотришь по целым дням. Отвращенье к литературе, И в особенности — к стихам. Ненасытная злоба к фразам, К разговорам о пустяках, Да к шатаньям по Монпарнасам, Да к сиденьям — в кабаках. И кому это только нужно, Чтоб от споров ночей не спать. Ведь полезней сготовить ужин, Чем пустые стихи написать. Скажут мне: «Не единым хлебом…» Но без хлеба не проживешь. Вся земная тоска по небу Вековая, большая ложь… — Ты бы лучше занялся делом, А не вылущенным стихом. Ты бы встал на рассвете белом Да в метро побежал бегом. И работал, работал, работал… Целый день в жестоком труде, Не отмахиваясь от заботы, От земных, от священных дел. Не гнушался бы скромным заданьем, Не витал бы в бездне времен, Лучше — каменщик, строящий зданье, Чем хранящий тайну масон. …Но, устав от последней тревоги, Подойдя к последней черте — Снова чтенье стихов о Боге, О бессмертье, о красоте. 1932

Бессонница

На столе записка белеет: «Никого не прошу винить». За гардинами небо светлеет, В фонарях потухают огни. Необычно, резко и ново Тень легла на паркетном полу, И на половине шестого Омертвели часы в углу. И впились в полоску рассвета, В щель гардин неживые глаза… В жизни день начинается где-то Наложили в ящик газеты, И кухарка ушла на базар. В детской спят, улыбаясь, дети, Сладок крепкий, утренний сон. Только в запертом кабинете Надрывается телефон. 1932

В деревне

Игорю Софиеву

Пробежимся со тобой до распятья, Вдоль сухих, оголенных полей. На ветру мое пестрое платье Замелькает еще веселей. Я сгрызу недозревшую грушу, Ты — хрустящий, сухой шоколад. И в твою нерасцветшую душу Перельется широкий закат. А обратно мы наперегонки Побежим без оглядки домой. Будет голос твой — тонкий и звонкий — Разрезать предвечерний покой. И, завидя наш маленький домик, Ты забьешься в густую траву, Ну, совсем белобрысенький гномик, Чудом сбывшийся сон наяву. А потом, опуская ресницы, Ты задремлешь в кроватке своей. И тебе непременно приснится Белый зайчик с колючих полей. 30 — VIII — 1932 (Из сборника «Окна на север», 1939)

«Давно не говорим — “Спокойной ночи”…»

Давно не говорим — «Спокойной ночи». Все горше жизнь от постоянных ссор. И с каждым днем все резче и короче Наш деловой несложный разговор. Я не спрошу — где проведешь ты вечер, Я не скажу, кому пишу письмо. Я часто жду какой-то яркой встречи, И часто дом мне кажется тюрьмой. Нам трудно жить, самих себя скрывая, И все мучительнее быть вдвоем. Мы оба сердимся и оба знаем, Что больше мы друг друга не вернем. 1932