Последнее испытание
Шрифт:
Протянув руку, Леп берет с кофейного столика стакан с водой и отпивает несколько глотков.
– Вы, наверное, не знаете, что такое настоящая паническая атака, Сэнди. Когда она случается, человеку не обязательно становится легче, если у него есть время обдумать ситуацию. Иногда бывает так, что если вам втемяшится что-нибудь в голову, какие-нибудь ваши фантазии, то они начинают плодиться, и ваше состояние становится только хуже. После ухода Ольги я еще примерно час просидел в кабинете с колотящимся сердцем – а потом увидел, как вы, хромая, идете на стоянку.
– И ты взял в личное пользование корпоративную машину?
– У меня уже были ключи. Когда я стал генеральным директором, я имею в виду – настоящим, действующим, я стал порой неделями задерживаться в офисе допоздна и не
– Значит, посмотрев в окно, ты решил меня убить?
– Я решил поехать за вами следом. У меня не было каких-то определенных намерений. Не знаю, может, я собирался на дороге посигналить вам, чтобы вы остановились, и объяснить вам все – ну и попросить не поднимать шум. Не знаю. Когда человек паникует, он не может мыслить адекватно. Выехав на шоссе, я полетел вперед со скоростью девяносто миль в час и через какое-то время заметил вашу машину. И я врезался в вас. Но в последний момент перед столкновением я чуть отвернул в сторону, чтобы удар не пришелся прямо в водительскую дверь. Правда, я сделал это. Передать не могу, какие чувства охватили меня, когда произошла авария. Помню, я думал: «Ну вот, теперь все еще хуже». В самом деле, теперь поводов для паники у меня было куда больше, чем прежде. Я так радовался, что вы поправились. Честное слово. Знаю, это звучит очень глупо, но я просто ликовал, когда услышал, что с вами все будет в порядке.
– Особенно когда оказалось, что после нейрохирургической операции я мог вообще забыть про тебя и Ольгу. Полагаю, машину ты сразу же отогнал в ремонтную мастерскую?
– Я поехал обратно в Ниринг. Знаете, каждую секунду мне казалось, что меня сейчас перехватят где-нибудь копы и наденут на меня наручники. Но я доехал до мастерской на другом конце города и сказал мастеру, что попал в очень неприятную для меня ситуацию. Что я большой начальник и разбил корпоративную машину из-за собственной невнимательности, врезавшись в бетонное ограждение на шоссе.
– Но если ты рассчитывал, что просто отремонтируешь машину, а Оскар закроет глаза на то, что ты продержал ее целую неделю, зачем было изымать квитанции?
– К тому времени, когда я вернул автомобиль, я уже знал от Кирила, что вы заметили на заднем стекле машины, которая в вас врезалась, наклейку компании «ПТ». Я просто хотел сделать так, чтобы не осталось никаких свидетельств, что один из «Малибу» в тот день, когда произошла авария, был записан на меня. Я подумал, что Оскар не будет помнить, как обстояло дело, если не останется бумажного следа. В половине случаев, когда я возвращал «Малибу», Оскар находился не у себя в будке, а где-то на стоянке, объезжая ее на своем электромобильчике для гольф-полей. Так что я просто оставил ключи у него на столе, нашел нужную квитанцию и сделал в ней запись, что «Шевроле» вернули. В тот день, когда я забрал «Малибу» из ремонта и решил поставить его на место, я пару раз проехал мимо стоянки на малой скорости. И, когда убедился, что Оскар не у себя в будке, а где-то на территории, заехал внутрь и припарковал автомобиль. Потом подождал Оскара в его будочке и, когда он вернулся, сделал вид, что собираюсь в очередной раз взять машину. А пока дожидался его, вытащил из папки все квитанции за ту неделю, на которой произошло столкновение, порвал их, а обрывки спрятал в карман.
Леп, который на протяжении почти всего разговора смотрит в пол, снова тянется к стакану и отхлебывает еще глоток воды. Затем он еще какое-то время разглядывает стакан, держа его в руке, и снова начинает говорить:
– Сэнди, в моей жизни в течение последних пяти лет царил настоящий хаос. Из-за Ольги в моем существовании произошел сбой. Или, если хотите, я сделал ошибку, поскользнулся, оступился – можно использовать какое угодно из этих дурацких слов. Но беда в том, что я перестал быть самим собой. Я даже не в состоянии вспомнить себя таким, как в 2013 году. Правда, я не могу этого сделать. Мне кажется, что я больше не смогу добиться хоть сколько-нибудь значимого результата в научной работе –
– Это я заметил. Ты говорил с ним?
Леп, закрыв глаза, снова резко дергает головой из стороны в сторону. Этот жест явно означает отрицание.
– Мы с отцом по сути не разговариваем уже больше трех лет.
Стерн, мысленно прикинув время, интересуется:
– То есть вы с отцом рассорились из-за Ольги, верно?
– Понимаете, она знала, что все то, что происходило, убивает меня. В этом, наверное, и была ее цель, верно? Она бегала в кабинет к отцу мимо моей двери, наверное, по десять раз на дню. Но в конце концов я решил, что скажу ему правду и попрошу у него хоть какого-то сочувствия. Нет, я не собирался просить его прекратить встречаться с Ольгой. Я хотел, чтобы он уволил ее из компании. Заплатил ей какую-нибудь гигантскую компенсацию и сделал так, чтобы все происходило не у меня на глазах.
– И что, он не согласился?
Лицо Лепа от воспоминаний о прошлом искажает болезненная гримаса.
– Он уже знал о ваших отношениях с Ольгой – я правильно понимаю? – спрашивает Стерн.
– Я был удивлен. Но, наверное, это она ему рассказала. А он просто решил не принимать все это в расчет. Когда я заговорил с ним, он посмотрел на меня и сказал: «Если ты создал ситуацию, которую не в состоянии вытерпеть, Леп, то, возможно, это тебе следует подумать об уходе». А я понимал, что это означало. Препарат «Джи-Ливиа» через несколько месяцев выходил на рынок, соответственно, вокруг него и компании наверняка поднялся бы трезвон. Это явление неизбежно привлекло бы всеобщее внимание – самого разного рода. И отцу было бы очень выгодно, чтобы к этому времени я уволился из компании – тогда он смог бы рассказывать всем журналистам, что в основном он все сделал сам.
– И это при том, что основная заслуга принадлежала тебе.
– Наука всегда предполагает сотрудничество, совместную деятельность, Сэнди. Добиться прорыва в науке – это не то же самое, что написать гениальную поэму. Но в изложении Кирила все выглядит так, словно он архитектор, а я – плотник.
Разумеется, в том, как Леп поступил по отношению к отцу, есть определенная справедливость. Если Кирил хотел приписать себе все заслуги за создание «Джи-Ливиа», он заслуживал и ответственности за все связанные с препаратом проблемы.
– Значит, когда ты попросил Кирила уволить Ольгу, это был последний ваш с отцом разговор?
– Я должен признать, в том, что беседа не сложилась, есть доля и моей вины.
– Как так?
– Я, в отличие от отца, не умею общаться с людьми. Да, не умею. Я знаю это.
– И что ты хочешь этим сказать?
– В конце концов я ему заявил: «Неужели ты не понимаешь, что она просто хочет поквитаться со мной?»
– Ах, вот оно что, – кивает Стерн. – Я понял, о чем ты.
– А он в ответ ухмыльнулся и сказал: «Наоборот, Леп, она, похоже, совершенно счастлива».
Стерн невольно издает неясный горловой звук, представив, что за безобразная сцена разыгралась в свое время между отцом и сыном.
– Всю жизнь, – говорит Леп, – я никогда по-настоящему не понимал отца. Наверное, мои представления о нем сильно отличаются от того, каким он является в действительности. И тот Кирил Пафко, который существовал в моем воображении, никогда себя никак не проявлял. Но в тот момент я обратился именно к нему – попросив проявить по отношению ко мне хоть немного сочувствия. И это был конец. Знаете, ощущение вины – это неправильные слова для обозначения того, что я испытывал, когда осуществлял свой замысел. Вся та ложь, которую я нагромоздил, все, что я сделал, – это вообще не я. Но у меня не возникало сомнений в том, что мой отец всего этого заслуживает. Я обнял его на глазах у присяжных только потому, что Фелд сказал мне, что это будет выглядеть очень трогательно.